Джон Ноулз - Сепаратный мир

– Я пришел, чтобы…

– Ты хочешь мне еще что-нибудь сломать?! За этим ты пришел? – В темноте он сделал отчаянный рывок, под ним застонала кровать и зашуршали простыни, в которых он запутался. Впрочем, он все равно не смог бы до меня добраться, потому что непревзойденная координация покинула его. Он не мог даже встать с постели.

– Давай я поправлю тебе ногу, – видимо, совсем ничего не соображая, предложил я абсолютно естественным голосом, отчего мои слова прозвучали еще более дико, даже для меня самого.

– Ты поправишь мне… – Изогнувшись дугой, он отчаянно рванулся ко мне и упал; ноги остались на кровати, руки с громким стуком ударились об пол. Несколько мгновений спустя его тело расслабилось, и голова медленно опустилась на руки. Он ничего себе не повредил. Просто медленно опустил голову и остался лежать на полу, не двигаясь, не издавая ни звука.

– Прости, – машинально произнес я, – прости, прости.

Мне хватило ума не влезать в палату, а предоставить ему самому добираться обратно до постели. Соскользнув с окна, помню, я долго лежал на земле, уставившись в ночное небо, – не ясное, но и не сплошь затянутое облаками. Еще помню, как потом бесцельно брел по дороге, которая вела мимо спорткомплекса к старому пруду. Я старался справиться с тем, что можно было назвать двойным зрением. Я видел спорткомплекс в тусклом свете уличных фонарей и, разумеется, понимал, что это девонский спорткомплекс, куда я ходил каждый день. Это был он, но в то же время не он. Что-то в нем появилось странное, как будто внутри всегда существовало некое ядро, которого я прежде не видел, облик здания казался совершенно другим и каждую минуту продолжал меняться у меня на глазах, в иные короткие мгновения оно представлялось абсолютно незнакомым, обретало гораздо более глубокий смысл, и становилось намного более реальным, чем когда-либо. То же самое происходило и с прудом, на котором мы зимой самовольно устраивали хоккейные матчи. Лед на пруду уже стаял, если не считать нескольких блестящих островков посередине и кромки, мерцавшей вдоль берега. Окружавшие пруд старые деревья тоже казались глубоко многозначительными, транслировавшееся ими послание было явно неотложным, но не поддавалось расшифровке. Тут дорога сворачивала налево и превращалась в проселок. Она тянулась вдоль ближней оконечности игровых полей, расстилавшихся передо мной мелкими замерзшими волнами, сейчас эти поля знаменовали собой новые смыслы и уровни реальности, о коих я прежде и не подозревал, являли эпическое величие, к которому мой поверхностный взгляд и недальновидный ум прежде были слепы и глухи. Простор полей открывался взору, но они оставались непроницаемы для меня, словно я был бродячим привидением, не только сегодня – всегда, как будто не играл на них сотни раз, как будто нога моя никогда на них не ступала, как будто вся моя девонская жизнь была сном, вернее, как будто все здесь, в Девоне, – игровые поля, спорткомплекс, пруд, все здания и все люди – все было остро реальным, бурно живым и исполненным смысла, и только я один оставался сном, плодом воображения, который никогда ни к чему здесь на самом деле не прикасался. Я чувствовал, что не являюсь, никогда не был и никогда не буду живой частью этого всепобеждающе основательного и глубоко значительного мира, окружавшего меня.

Я дошел до моста, аркой перекрывавшего маленькую речку Девон, за ним до самого стадиона извивалась проселочная дорога. Сам стадион – с белыми бетонными рядами сидений с обеих сторон – представился мне огромным и чужим, как ацтекские руины, мне повсюду мерещились следы давно исчезнувших людей и былых ристалищ, предельного напряжения чувств и высоких трагедий. На память пришла известная фраза «Если бы стены умели говорить», и я прочувствовал ее глубже, чем кто-либо когда-либо: пусть этот стадион не умел говорить, но его неслышные речи околдовывали меня. На самом деле стадион властно говорил во все времена, в том числе и теперь. Просто я не мог его слышать, потому что меня не существовало.

На следующее утро я проснулся в сухом и хорошо защищенном от влаги углу под пандусом стадиона. Шею свело от сна в неудобной позе. Солнце уже стояло довольно высоко, воздух был свеж.

Я вернулся в школу, позавтракал и пошел к себе в комнату за тетрадью, потому что в 9.10 в ту среду у меня был урок. Но под дверью я обнаружил записку от доктора Стэнпоула: «Пожалуйста, принеси Финни в лазарет какую-нибудь одежду и умывальные принадлежности».