Джон Ноулз - Сепаратный мир

До города я добрался на рассвете и, взбодренный уренним светом и крепким кофе в белой чашке с толстыми стенками, пришел наконец к обнадеживающему выводу: Чумной «спасся». А из армии не «спасаются», значит он, должно быть, сбежал откуда-то еще. Если речь идет о солдате, логичнее всего предположить, что он спасся от угрозы, от смерти, от врага. А поскольку за океан Чумного не отправляли, враг должен был находиться здесь, на родине. А единственными врагами здесь могли оказаться только шпионы. Значит, Чумной сбежал от них.

Я ухватился за это объяснение и не желал заглядывать за его рамки. Наверное, истории, сочинявшиеся в нашей курилке о его похождениях по всему миру, сделали меня почти готовым поверить в нечто подобное. Когда объяснение нашлось, я испытал безмерное облегчение. В конце концов, это придавало войне какую-то окраску, какую-то надежду, вдыхало в нее какую-то реальную жизнь. Единственный из моих друзей, отправившийся на нее, почти сразу же столкнулся со шпионами. Во мне забрезжила надежда, что это не такая уж плохая война.

Мне сказали, что дом Лепеллье находится недалеко от города. А также, что такси в городе нет, о том, что нет в нем и никого, кто согласился бы меня туда отвезти. Это же Вермонт. Но если Вермонт – это суровость по отношению к чужакам, то это же и несравненное великолепие утренних пейзажей, в том числе нынешнего утра: иссиня-белый снег мягким уютным покрывалом лежал на склонах, березы и сосны цепко держались корнями за землю, четко вырисовываясь на фоне снега и неба, неказистые на вид, но очень сильные, как сами вермонтцы.

Благословением этого утра было солнце – единственный его радостный участник, эстет, не имеющий иной цели кроме как сиять. Все остальное казалось резко очерченным и жестким, но это греческое солнце извлекало радость из любой угловатости и ярким сиянием стирало суровость с лика местной природы. Когда я бодрым шагом вышел на дорогу, ветер тут же принялся острым ножом полосовать мое лицо, но солнце в то же время ласкало мне затылок.

Дорога тянулась по склону хребта, и примерно через милю я увидел дом, предположительно дом Чумного, оседлавший вершину холма. Это был типичный неприветливый на вид вермонтский дом, разумеется, белый, с узкими вытянутыми окнами, напоминавшими лица жителей Новой Англии. В одном из них висела золотая звезда, оповещавшая о том, что сын этого семейства служит родине, а в проеме другого стоял сам Чумной.

Хотя я направлялся прямо к входной двери, он несколько раз кивком указал мне на нее и не сводил глаз, словно именно они вели меня по нужному пути. Когда я дошел до входа, он все еще стоял у окна нижнего этажа, поэтому я сам открыл дверь и вступил в холл. Чумной появился в дверях справа, которые вели в столовую.

– Иди сюда, – сказал он, – я тут провожу бо́льшую часть времени.

Как обычно, обошлось безо всяких церемоний.

– Почему, Чумной? – спросил я. – Это же не очень удобно.

– Зато это полезная комната.

– Да, согласен, полезная, ну и что?

– В столовой всегда найдется, на что отвлечься. А в гостиной не знаешь, куда себя деть. Здесь всегда одолевают проблемы.

– В спальне тоже. – Это была попытка помочь ему расслабиться, освободиться от дурного предчувствия; на самом деле оно лишь усугубилось.

Он повернулся и повел меня в гостиную, где было совсем мало мебели: стол, стулья с высокими спинками, голый пол и холодный камин.

– Но если ищешь по-настоящему удобную и полезную комнату, – продолжал я с притворной задушевностью, – то лучше проводить время в ванной.

Он посмотрел на меня, и я заметил, что его верхняя губа раза два дрогнула, как будто он собирался сказать что-то злое или расплакаться. Однако потом я сообразил, что это не имеет никакого отношения к его настроению, а происходит непроизвольно.

Он сел за стол в единственное кресло – видимо, это было кресло его отца. Я снял куртку и пристроился к столу с длинной стороны спиной к камину. Так я, по крайней мере, мог смотреть на солнце, радостно игравшее на снегу.

– Здесь всегда все одинаково. Можно, например, не сомневаться, что еду подадут три раза за день.

– Уверен, твоей маме не доставляет особой радости то, что она должна все время готовить.

Впервые его лицо выразило ожесточенность.

– А что может доставить ей радость? – Он с вызовом посмотрел в мое насторожившееся лицо. – Я никому радости доставить не могу, – яростно выкрикнул он, и я увидел слезы в его глазах.

– Ну, наверное, она все же радуется. – Сейчас годились любые слова, чем несуразней и легкомысленней, тем лучше, любые слова, которые смогли бы его остановить; я не хотел этого видеть. – Наверное, она радуется тому, что ты снова дома.