Эдгар Доктороу: Билли Батгейт

— Посмотри, Ирвинг, малыш решил прокатиться с нами. Ты любишь море, малыш? — спросил он.

— Пока не знаю, — ответил я честно, недоумевая, что смешного в этом правдивом ответе. Потому что он уже хохотал во весь свой громоподобный голос, что никак не вязалось с серьезностью момента; выражение лиц двоих других мужчин мне нравилось больше. И я еще добавлю кое-что о голосе мистера Шульца, потому что в нем заключалась немалая доля его власти над людьми. Голос этот, не всегда громкий, обладал какой-то значительностью, он выходил из его глотки с гармоническим жужжанием и напоминал звук музыкального инструмента, так что вы сразу понимали, что горло его — резонатор и что в создании такого голоса, возможно, участвуют и грудная клетка, и носовые пазухи, и что голос этот — баритон, на который нельзя не обратить внимание, и что вам самому хочется иметь такой же, если, конечно, мистер Шульц не повышал его в гневе или не смеялся, как сейчас, и тогда его голос царапал слух и уже не нравился, как не нравился он мне теперь, а может, все дело было в том, что меня не устраивали шутки в присутствии умирающего.

К переборке каюты была прикреплена зеленая ребристая скамейка или полка, на которую я и сел. Что же такого мог натворить Бо Уайнберг? Его я знал мало, он служил кем-то вроде рыцарского оруженосца, редко бывал в конторе на 149-й улице, никогда не ездил с друзьями на легковых машинах, а уж тем более на грузовиках, но всегда давал понять, что занимает в банде одно из центральных мест, не менее важное, чем юрист мистер Дикси Дейвис или финансовый гений Аббадабба Берман. Говорили, что он отвечает за дипломатические связи мистера Шульца, ведет переговоры с другими бандами, исполняет необходимые для дела убийства. Он был одним из гигантов этого мира и по наводимому на окружающих страху уступал разве что самому мистеру Шульцу. Теперь уже не только ступни, но и голени Бо оголились. Ирвинг поднялся с колен и предложил Бо руку, Бо Уайнберг принял ее, точно какая-нибудь принцесса на балу, и осторожно опустил ноги одну за другой в стоящее перед ним корыто с цементным раствором. Я, конечно, сразу, как только вошел в рубку, заметил, что раствор этот повторяет неровности моря, качаясь на волнах вместе с буксиром.

Меня неожиданностями не удивишь, не маленький, но, по правде говоря, я был не готов к роли свидетеля, размышляющего о путешествии, которое предстоит сидящему передо мной человеку с замурованными в цементный раствор ногами. Я старался понять этот загадочный вечер и грустный погребальный звон, который издавала жизнь в ее расцвете, звон, похожий на предупредительное звяканье буйков, мимо которых мы плыли в открытое море. Когда Бо Уайнберга попросили сесть на кухонный табурет, стоящий за ним, и вытянуть вперед руки, чтобы Ирвинг мог связать их, я понял, что сам подверг себя тяжелейшему испытанию. Запястья Уайнберга стянули крест-накрест недавно купленной, еще немного жесткой, со следами сгибов бельевой веревкой, каждый оборот которой завершался великолепным, похожим на позвонок узлом. Связанные руки Бо Ирвинг просунул между бедрами приговоренного, потом примотал руки к ногам — один нахлест сверху, другой снизу, сверху, снизу, а затем все тело несколькими большими оборотами веревки намертво прикрепил к табуретке, а самое табуретку — к корыту, цепляя веревку за его ручки; последний узел пришелся на ножку табурета. Возможно, Бо видел раньше, как подобное проделывали с кем-то другим, потому что наблюдал он за Ирвингом с рассеянным восхищением, будто не он сам, а кто-то иной сидел, согнувшись, на табурете и не его, а чужие ноги стояли в застывающем цементном растворе на борту буксира без опознавательных огней, который спешил мимо мыса Коентис пересечь нью-йоркскую гавань и выйти в открытый океан.

Рубка имела овальную форму. Люк с перилами, который вел в нижнюю каюту, куда втолкнули девушку, был ближе к корме. В носовой части находился металлический трап в заклепках, по нему поднимались в рулевую рубку, где, по моим представлениям, усердно трудился капитан или как он там назывался. Ни на чем крупнее весельной лодки мне ранее плавать не приходилось, так что меня успокаивало уже то, что лодка могла быть таким внушительным сооружением, построенным по всем правилам морской науки, что есть средство путешествия по этому миру, которое вобрало в себя длинную историю человеческой мысли. Поскольку буксир качало все больше, каждому пришлось побеспокоиться о собственной устойчивости — мистер Шульц сел на скамью прямо напротив меня, а Ирвинг схватился за поручень трапа, словно это была стойка в вагоне метро. На какое-то время все затихли, до нас доносился только плеск волн и стук работающего двигателя, казалось, люди заслушались величавой органной музыкой. Бо Уайнберг начал приходить в себя, стал оглядываться вокруг, насколько позволяло его положение, и соображать, где он и что можно предпринять; его темные глаза скользнули по мне, ни на миг не задержавшись, что принесло мне неописуемое облегчение и освободило от всякой ответственности и за это одышливое вздымающееся море, и за холод, мрак и бездонность его чрева.