Всеволод Бенигсен - ГенАцид

Но Гришка только пожал плечами и продолжил путь.

Майор какое-то время постоял, а потом решил тоже пойти к Валере. «У медали две стороны, — думал он, догоняя бредущего Гришку, — одну я уже видел, теперь и на другую гляну. Для объективности».

Но догнать Гришку не успел, так как заметил Поребрикова. Тот сидел на корточках рядом с сыном на обочине дороги и увлеченно возился с детским велосипедом. Велосипед стоял колесами верх, как задравший лапы подстреленный зверь.

— Здравствуй, Борис, — окликнул Поребрикова Бузунько.

— А-а, — поднял голову тот. — Здравия желаю, Петр Михайлович.

— Что делаешь? Над чем работаешь?

— Да какая там работа, — махнул рукой Поребриков. — Вот сыну лисапед починяю. Цепь проклятая слетает и слетает. Надо бы звездочку сменить, да размера подходящего нет. Вот и латаю, как дырявый кафтан.

— Не рановато ли для велосипеда-то, а? По сугробам, что ли, кататься?

— Да это вы не меня, вы вон Кирюшку спросите. Хочет, и все тут. А кто ему, кроме отца родного, поможет?

Кирюшка при этих словах вызывающе-вопросительно посмотрел на Бузунько, мол, а действительно, кто, если не отец?.. может, вы?

— Это верно, — смутился Бузунько и перевел взгляд на Поребрикова-старшего. — Слушай, Борис.

— А?

— Я тебя хотел вот что спросить. Я, ты знаешь, хоть и местный, но больше времени сейчас в райцентре провожу, немного с курса дела сбился. А ты ж здесь постоянно, так.

— А я что? Я ж только с отделения вышел.

— Но ты ж не пять минут назад вышел.

— Ну не пять.

— Так вот ты мне и скажи, что у нас тут творится? Какие-то «рифмачи», какие-то «заики». Еще и бузу какую-то недавно промеж себя затеяли.

— Да я сам не пойму, Петр Михайлович. Ну их к лешему. Мне вон тоже досталось, — и Поребриков ткнул указательным пальцем в синяк под глазом.

— М-да, — покачал головой майор. — Приложили. И это как, по-твоему, серьезно?

— Да ну, ерунда. Меня, бывало, и крепче прикладывали.

— Да я не про синяк. Я про бузу. Серьезно они разругались или так побаловаться решили от нечего делать?

— Не знаю, — пожал плечами Поребриков. — Что-то для баловства больно злобно бились. Не, к черту эти читки ваши. Да и вообще я завязал.

— С чем это?

— А с чем у нас завязывают? С алкоголем, ясен хрен.

— С чего вдруг?

— Да слишком много проблем через это дело выходит. У меня сын растет, а я каждый месяц по пятнадцать суток в отделении провожу. Вот тебе и весь расклад. Да и потом… посмотрел я на наших. Они б, если б не под этим делом были, может, и драться бы не стали. А алкоголь — такая штука, типа увеличительного стекла. Хорошее через него прекрасным видится, а любая обида прям аж смертельной становится. Вот они из-за ерунды какой-то повздорили и давай друг дружке морды квасить. «Поэзия! Проза!» Да на кой мне нужны такие заморочки? Я вон лучше сыну лисапед починю, а свою литературу дома один выучу. А морды бить — это извините.

— Понимаю. Насчет водки это все верно. Хотя, по мне, лучше б они пили, только б бузы не было. Мне порядок нужен для отчетности. Да и без отчетности тоже нужен. Понимаешь?

— Как не понять. Только я теперь не при делах. Вон, они все к Валерке повалили, а я, вишь, с Кирюшкой.

И Поребриков потрепал сына по голове.

— Ладно, Борис. Бывай. Пойду я до Валерки, поговорю с ними, авось вразумлю. А насчет звездочки для твоего лисапеда, я в райцентре узнаю. У меня там знакомый имеется, на технике подвинутый, у него и звездочки, и крестики, и нолики, и чего только нет.

— А вот за это завсегда спасибо.

— Да пока не за что.

Майор пожал руку Поребрикову, подмигнул Кирюшке и на прощание крутанул переднее колесо велосипеда.

У Валеры собралось народу почти вполовину меньше, чем у Степана, а именно человек пятнадцать. Про себя майор объяснил это большей популярностью прозы у народа вследствие доходчивости и простоты. В остальном же собравшиеся у Валеры мало чем отличались от собравшихся у Степана. И хотя майор был почему-то уверен, что «рифмачи» будут отличаться от Степановских гостей, например, большей одухотворенностью на лицах или какой-нибудь особой вежливостью (все ж таки, думал он, поэзия — не проза), ничего такого он, как ни старался, не заметил. Ему так же небрежным движением ноги пододвинули покосившуюся табуретку, ему так же безмолвно налили стакан водки и на него так же недоверчиво и угрюмо косились, явно раздосадованные невозможностью в его присутствии сыграть в «экзамен». Валерина подруга Танька, так же, как и Галина, жена Степана, лузгала семечки, сплевывая шелуху в ладонь. А уж про лица присутствующих и вовсе нечего говорить — кто с распухшей губой, кто с подбитым глазом, они один в один напоминали чтецов из лагеря «заик». «Ну раз и здесь тех же щей, да пожиже влей, — подумал майор, — беседу проведем по такому же сценарию, что и у Степана». Майор вежливо прослушал несколько стихотворений, а затем так же вежливо поинтересовался, почему никто не читает прозу. Ответ на этот вопрос он, конечно, знал и потому сразу приготовился перебить «ответчика» словами о том, что так, мол, дело не пойдет, ну и прочее. Но тут он, к своему удивлению, просчитался, ибо ответ оказался нелепее всего того, что он ожидал услышать.