Всеволод Бенигсен - ГенАцид

К сожалению, проверить это на практике Пахомов никак не мог. Проблема была в том, что большеущерские мужики несколько раз пытались наладить контакт на молокозаводе с райцентровскими, но те упрямо отмалчивались, по-видимому, памятуя о просьбе руководства воздерживаться от обмена информацией. Сами при этом своих стихов не читали, но в курилках с удовольствием слушали большеущерских чтецов.

В самой же деревне наибольшей активностью отличались, конечно же, мужчины. Женщины занимались хозяйством и учили свои тексты между стиркой и готовкой. Те же жены, что работали, учили на работе. Но как-то тихо и без мужского энтузиазма, хотя некоторые, особенно молодые, как Танька и Катька, любили поприсутствовать на подобных чтениях и иногда, хоть и стесняясь, выступали. В любимцах публики, впрочем, не ходили. Там места уже были заняты. Валера был стопроцентным «гвоздем». В «экзамен» не играл, но и безо всякого «экзамена» был уважаем. При том, что «заики» ценились больше «рифмачей».

Каждый раз, когда, читая Бродского, он доходил до строчек:

благодарная аудитория замирала и последнюю строчку произносила хором. И кто-то обязательно добавлял: «Точно, бля! Не крикнет!» и опрокидывал стопку.

Такая популярность не могла не сказаться на Танькином отношении к Валере. Он часто краем глаза замечал ее восторженный взгляд и чувствовал, что на читки она ходит ради него, хотя по-прежнему не разрешает декламацию у себя в продмаге.

Катьке в этом плане повезло меньше. Ее Митя как был бирюком, так им и остался. Свой текст никому не читал и никуда не ходил. Пару раз она попыталась вытащить из него хоть полстрочки, но он только пожал плечами и холодно спросил: «Зачем?» Теперь Катька ходила за компанию с Танькой туда, где блистал Валера. Таким способом, будучи девицей симпатичной, хоть и в положении, она надеялась вызвать ревность у Мити. Танька ее, конечно, ругала за наивность — ясно было, что Мите глубоко наплевать на то, что, где и с кем делает Катька. Но, в конце концов, надежда вызвать ревность у равнодушного к тебе человека — одно из самых древних заблуждений человеческого рода.

К Катьке, правда, пару раз пытался «подкатить» Гришка-плотник. Но это ее оскорбляло, тем более что Гришка на всех этих читках был вроде шута или рекламной паузы. Когда народ хотел отдохнуть от какого-нибудь длинного «ценника» (законченного прозаического текста), на авансцену выходил Гришка. Он с непробиваемой серьезностью читал своего Крученых.

— Только что-нибудь короткое, — требовал кто-то.

— Шымыгать по плинтусу, ёпт, Хрен Иваныч, дома будешь, — дерзил Гришка и читал:

Дыр бул щил убещур скум вы со бу р л эз.

— Убещур, — хохотали слушатели, хлопая себя по ляжкам.

Пару раз Гришку спрашивали, понимает ли он сам, что читает. В ответ он, удивляясь, спрашивал, что ж там непонятного? Но потом распалялся и начинал кричать что-то на своей каше из междометий и матерных восклицаний. Выходило даже забавнее, чем стихи, которые он пытался объяснить неразумным односельчанам. Никто ничего не понимал, но все смеялись, а Гришка обижался и замыкался. Но только до следующего раза, когда его снова просили прочесть что-нибудь из «дичи». Вообще-то в запасе у него было много разных стихов, того же Крученых, и гораздо более внятных, но публика хотела только «зрелищ» и даже подавала заявки: «Про обрядыка давай!», «Про гав-гав!»

— Гва-гва, — обиженно поправлял Гришка. Он понимал, что он не «гвоздь», но радовался даже такой шутовской «звездности».

Несколько раз собирались и у бабки Агафьи, которая к тому же угощала своим самогоном. Иногда и ее просили принять участие. Память у нее была не очень, но пару стихов М. Кузмина, выданного ей с ехидной подачи Черепицына, она к концу второй недели все же осилила и потому однажды, предварительно выпив для храбрости, согласилась.

— Кого читать-то будешь? — спросил кто-то из сидящих за столом.

— Как кого? — удивилась Агафья. — Кузьмича.

— А фамилия какая? — спросил еще кто-то.

— Да че вы пристали? Не хотите, не буду.

Тут же все начали ее упрашивать. Она долго ломалась, но потом опрокинула еще сто грамм и начала. Но как только она дошла до второй строфы со словами: «Возьми, летун! Пронзи, летун! Могильник тлинный, живой ползун!», один из слушателей не удержался, прикрыл ладонью рот, прыснул и заржал. Следом повалились от хохота и все остальные.