Пабло Туссет - Лучшее, что может случиться с круассаном

– А дети?… Вероника скоро уходит, в семь.

– Ладно, попроси, чтобы она задержалась до полуночи. Потом, если она не против, я могу подбросить ее до дома как машине.

– Сегодня пятница? У нее, наверное, свидание.

– А ты спроси.

Lady First на минутку отошла, а я стал ждать. По ее голосу мне показалось, что ей было приятно мое приглашение. В конце концов, она уже три дня сидела дома.

– Пабло, Вероника согласна.

Договорились, что я заеду за ней в десять. Таким образом у меня оставалось еще четыре часа. Повесив трубку, я уставился взглядом в мобильник The First. Смогу ли я з одиночку, без подсказок, добыть всю информацию? Где, черт побери, я уже видел такую же модель телефона?… Я попытался представить эту сцену зримо. Мне представилась волосатая рука, осторожно берущая телефон, толстое серебряное кольцо на большом пальце, борода, слившаяся с усами; мне даже показалось, что я слышу особый говорок… Постой-ка, да это же Роберто. Вопрос с телефоном был решен, но лучше было оставить этот след на потом; сейчас настало время ознакомиться с текстом, который выплевывал принтер.

Так я и сделал.

Вынужден признаться – чего, безусловно, от меня и ждут теперь, когда мы знакомимся все теснее, – что с тех пор, как я подавил в себе дурные буржуазные привычки, литература наводит на меня чудовищную скуку. Действительно, уже только СМИ способны хотя бы в какой-то мере доставить мне подлинное эстетическое удовольствие, так же как и глубокое моральное удовлетворение и душевный покой. Я говорю это, чтобы вы поняли, насколько мало я был расположен прочесть за один присест этот Богом проклятый текст и что я не собираюсь сейчас пересказывать безумную историю, которую я с таким трудом впервые одолевал в тот день. Кроме того, за последние месяцы мне пришлось так тщательно вызубрить ее, что я почти могу воспроизвести ее строфу за строфой (если, в конце концов, я переделаю ее финал, возможно, вы поймете почему), и теперь я сыт ею по горло. Скажу только, что в ней рассказывается история злоключений лорда Генри, молодого дворянина, который однажды дождливой ночью подъезжает к воротам Цитадели, снимает красный платок, висящий на рукояти факела, и стучится в ворота. Далее начинается хитроумно сплетенный сюжет в духе Кафки, развивающийся в стенах одного здания, наподобие бесконечно огромного замка, сюжет, в котором участвуют всего шесть в высшей степени архетипических персонажей: Король, Королева, Кудесник, Трубадур, лорд Генри (который оказывается кем-то вроде наследного принца) и некая леди Шейла (которая выступает в роли принцессы на выданье). Само собой, эта крепость с ее бесконечными переходами тут же напомнила мне мистера Куртца и вязальщиц, что в очередной раз подтвердило вещий характер моих снов, но прежде всего мое внимание привлекло нечто другое. Было очевидно, что вся эта абсурдная история приобретает смысл, только если воспринимать ее как аллегорию, и в этом случае составляющие ее эпизоды могли интерпретироваться как изложение некоторых других философско-исторических систем, особенно в том, что касалось ее подлинно метафизических истоков. Своеобразие данного случая состояло в том, что текст выглядел неподдельно средневековым, так что можно было предположить, что автор, начав с ионийской школы, закончит Фрэнсисом Бэконом (или Кантом, в том случае если этот тип обладал даром провидеть будущее), но нет: перескочив сразу через несколько столетий, он переходил к Расселу и Витгенштейну и даже еще дальше. Но – внимание – что может следовать за Витгенштейном, спросит читатель, изучавший курс университетской ориентации? Ну, например, Джон Галлахер и Пабло Миральес (не говоря уже о Балу, который гораздо в большей степени моралист, чем метафизик в точном значении этого слова). Я не хотел бы показаться навязчивым, но позвольте хотя бы один пример: в конце поэмы я наткнулся на приблизительный набросок теории коммуникаций, защита которой стоила нам того, что известнейший гуру в области семиотики (который не выносит, чтобы ему противоречили в его сфере) возмущенно покинул Метафизический клуб. Чистейшей воды авангардизм. Да еще в стихах. Подписано неким Джеффри де Бруном.

Острый приступ растерянности. Я попытался навести хотя бы мало-мальский порядок в мыслях, уже третий час я читал, не отрываясь и куря косяк за косяком (не считая завтрака, состоявшего из виски и аспирина). Я наудачу перечитал несколько стихов, пробуя обнаружить ловушку, но мой английский исключительно современный, и как только мне слышатся интонации Лоуренса Оливье, произносящего шекспировские монологи, все начинает казаться мне средневековым. Теперь мне следовало послать поэму Джону и попросить прочесть ее и, если ему ничего не покажется странным, прибегнуть к помощи кого-нибудь, кто смог бы подвергнуть ее соответствующей лингвистической экспертизе.