Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Переживший романтизацию Красной армии, на исходе двадцатого столетия налюбовался на белогвардейскую и дворянскую романтику; здоровался за ручку с новоявленным князем N., ярым дворянским монархистом. Лежат ли у того под сукном родовые княжеские бумаги, не вем, но, бывало, увижу князя, убелённого ранней благородной сединой, церемонно, с чистопородным псом гуляющего по ангарской набережной, – увижу барина, и мужичьи ноги подгибаются, впору пасть на колени и возопить: «Ваше благородие, не велите казнить, велите слово молвить!..»

Смеха ради говорено: предки мои по отеческому кореню – богатые скотоводы, скотогоны, справлявшие ямщину по бескрайнему Забайкалью, не отведавшие крепостного права, аще и падали ниц, рабы Божии, то лишь пред ликами Царя Небесного и Пречистой Его Матери, пред образами святых угодников и чудотворцев, страстотерпцев и преподобных, богоносных отцов наших. Кланялись святости да гнули выи, видя попа либо государева чиновника, кланялись отичам и дедичам, а дворян, коих по Сибири мало водилось, могли и осадить сибирским словцом, ежели те кичились сословной породой.

Однажды в яростном споре с Александром Т., иркутским романтиком белого дворянства, я, ведая о изначальной духовной смуте диктатора Сталина, Бог ему судья, а не я, всё же отстаивал великие заслуги Иосифа Виссарионовича в возрождении из пепла Российской империи, прозванной о ту пору Советской. Александр, дабы сбить меня с ног и повергнуть наземь в досадливом споре, привёл пример сталинских злодеяний: «Миша Шамонин, ему было тринадцать лет, он был беспризорником, он был расстрелян 9 декабря 1937 года за украденные им две буханки хлеба, Миша – самый юный расстрелянный на Бутовском полигоне, а самому старшему из погибших там было восемьдесят лет. А расстреляно в Бутово было около 100 тысяч…» Я ответил Александру: «Да, я согласен – злодеяние; но более страшное злодеяние, когда по вине «русских» помещиков-крепостников погибли от холода, голода, от болезней и воловьего труда миллионы крестьянских детей. В чём каялись боголюбивые дворяне, что выразилось в классической помещичьей литературе… Так что, русскому простолюдью люто ненавидеть российских государей времён крепостного права?! А цари – Помазанники Божии, что особо осознавали боголюбивые и царелюбивые крестьяне в отличие от столбовых дворян, кои поголовно предали государя Николая II, отдали святого страстотерпца на растерзание вандалам…

Бог весть, кто был прав в том споре, но думаю, что и аристократ аристократу рознь, коль цвет их, вроде графа Толстого, мечтали окрестьяниться и омужичиться.

А ещё помню, в разгар фермерской суеты и маеты некий знакомец со срамным прозвищем Катастрофа вдруг вспомнил, что он из крупнопоместных, столбовых дворян, и купил за большие деньги …по слухам, наследственные, из-за бугра… землю под барскую усадьбу. И помню, я да приятель-писатель, тоже из мужиков, собравшись за дачным чаем, спорили с новоиспечённым помещиком о русских сословиях, понося дворян, вознося лубочных крестьян. Помещик хвалился: «Дворянство породило классическое искусство, науку, явило Отечеству великих полководцев и вельмож, а что могло породить крестьянство, коль прозябало в дури, лени да пьяном богохульстве?!» Услышав, что на крестьян возводится напраслина, мы, деревенские выходцы, возопили, горестно всплёскивая руками: «А куда денем двухтысячелетнее необозримое и величайшее поэтическое творчество крестьян, которому “классическое” и в подмётки не годится?!» Спорили зло и отчаянно… чудом не вспыхнула Гражданская война, спорили до хрипоты, не внимая чужим речам, не понимая друг друга, словно орали на разных языках: мы – на крестьянском, барин – на дворянском. И помнится, барин грозился: «Коль мы, дворяне, вновь ухватим российскую власть, то вашего брата, мужика, будем пороть нещадно, дабы не лез со свиным рылом в калашный ряд. Знай сверчок свой шесток. Три шкуры спустим. Иначе от вас, мужиков, добра не видать…» И что нам, мужикам, оставалось?.. Лишь досадливо хлопнуть дверью.

А завершилась фермерская эпопея столбового дворянина катастрофой: прогорел барин дотла, отчего ранее и обрёл прозвище Катастрофа, но виновным, опять же, вышел нынешний хмельной и завистливый мужик, коего, увы, не удалось высечь.

Крестьянская неприязнь к дворянству, оторванному от русской матери сырой земли, ярко …а порой и грубо, куражливо… выразилась в дерзкой лирике деревенского поэта Сергея Есенина; помните: «Посмотрим – / Кто кого возьмёт! / И вот в стихах моих / Забила / В салонный вылощенный / Сброд / Мочой рязанская кобыла…»