Анатолий Байбородин - Деревенский бунт [Рассказы, повести]

Счастье: деревенское происхождение породило во мне любовь к труду, жажду выбиться в люди, отчего после выпускных гульбищ и забав два месяца загорал на коровьей стайке, запойно читал Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, государства и частной собственности», неистово готовился к экзаменам на исторический, чтобы рвануть из деревенской грязи в белоперчаточные князи. Мама подавала на стайку парное молоко с круто посоленной краюхой ржаного хлеба и скорбела: «Ох, сдуришь ты, однако, парень, с этих книжек…» Мама моя, Софья Лазаревна, не ведала грамоты и, послюнявив чернильный карандаш, расписывалась кургузым крестиком – крестьянка-христианка, смиренно несущая крест, посему и оберегла в душе незамутнённую книжной грамотностью сердечную мудрость и жалость к ближнему. Мама исподволь страшилась книжной грамотности, боялась, что книги, кроме божественных и русских сказочных, задурят мою голову, смутят мой дух, ангельски ясный в раннем детстве, исчёркают небесный лист моей души греховными и порочными, демонскими письменами. И словно в воду глядела… Мама верила, что в досельную пору жили просто, да лет по ста, а ныне пятьдесять, да и то на собачью стать; мама, старорусская крестьянка, обладала вселенским знанием от Бога, природы и народа, и так пословично и поговорочно тысячелетнее знание выражала, что её любомудрию и красноречию позавидовал бы дворянский поэт Александр Пушкин. Подобно маме, страх перед западным книжным просвещением для православного люда чуяли русские святители, святые чудотворцы, святые старцы, насельники скитов и пустынек, юроды Христа ради, и, наконец, славянофилы девятнадцатого века. И подивился я спустя годы: неужели моя мама-крестьянка, подписываясь кургузым крестом, словно Бог одарил её фамилией Крест, оказалась не глупей славянофилов, перелопативших горы книг?!

Счастье: мама в душевном потае считала меня дурачком; хвалилась в семейных застольях: дескать, у меня все ребята вышли в люди, лишь один… вроде Иванушки-дурака… книжек начитался… – и мама с любовью и скорбью глядела на меня, бестолкового. Поклон маме на ласковом слове, но до Иванушки мне, грешному, словно до Небес Божьих, ибо сказочный Иванушка – предтеча христолюбивых и человеколюбивых юродивых, коим за святость и пророчества возводили храмы на Руси, и миряне, запалив свечи у их святых ликов, просили молиться за них, живущих день во грехах, ночь во слезах. Я же к сему молитвенно призывал и мученика Анатолия: «Моли Бога о мне, святый угодниче Божий Анатолий, яко аз усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и молитвеннику о душе моей».

Счастье: на рыбалке я потерял большой палец правой руки и теперь не могу хвастливо загнуть его: мол, жизнь моя во!.. Но и фигу не могу сладить, и уж хоть тем не обижаю ближних.

Счастье: в юности и молодости я немало перехворал: то спину скрутит, то почки, то неврит лицо перекосит, и невралгия дикой болью и жаркой слезой глаз опалит, а то вовсе выкатится свет из ока, то иная холера привяжется, но благодаря хворям постиг я и очистительную силу страдания, хотя и понимал: ох, не по грехам моим милостив Бог. В буйный разгар юности на моих пятках выросли петушьи шпоры, в назидание ли, в наказание года три я ковылял, как ветхий старичишко. Надо было подаваться в бухгалтера либо в писателя. А коль в арифметике я со школьной лавки дуб дубом, то на радость и маету оставалось писательство.

Счастье: рос я невзрачным и несуразным, почему и обрёл изрядно прозвищ; старшие братья кликали Тарзаном – ходил чумазый, руки, ноги в цыках, нос шелушится, и ловко лазил по заборам, стайкам. Сверстники звали: Тоха, Тойба, а дразнили: Толян-бубу, (…) в трубу или Бабуродил – эдак перекроили фамилию Байбородин. Были еще прозвища: Благородная отрыжка – из неграмотной деревенской семьи, а любил дворянскую литературу; Доцент – худо учился в университете, Алигарх Григорьевич – вечно перебивался с хлеба на квас.

Счастье: отлично сдал я три основных экзамена, но с треском завалил побочный – сочинение, потому что в слове «ещё» мог сделать четыре ошибки – исчо… И всё же мне повезло: не поступив сразу после десятилетки, пошёл вкалывать на завод, затем – в газету, нажил мало-мальскую судьбу, а без судьбы писательство – лукавое пустобайство.

Счастье: не поступив в учение, год протолкался на судостроительном заводе. Так и не выучился на фрезеровщика – страсть как боялся: вырвется железяка из тисков и прилетит в бестолковую мою голову, и окочуришься в расцвете сил. Страх перед фрезерным станком породил философскую неприязнь к технической цивилизации и усилил любовь к вольным лесам и степям, о чём на разные лады толковал я в ранних сочинениях.