Ольга Кучкина: Послание к римлянам, или жизнь Фальстафа Ильича

Она стояла у окна, спиной к нему, когда он подошел и, взяв за плечи, развернул к себе.

Занегин . Ты что?

Ариадна . Ничего.

Занегин . Что ты, я тебя спрашиваю!

Ариадна . А ты что?

Занегин . Я ничего.

Ариадна . И я ничего.

Занегин . Как же ничего, когда натворила вот это?

Ариадна . Что?

Занегин . Это. На голове.

Ариадна . А тебя касается?

Занегин . Что?

Ариадна . То, что у меня на голове.

Занегин . А кого касается?

Ариадна . Никого. Меня.

Занегин . А что ты плачешь?

Ариадна . Я не плачу.

Занегин . А плакала?

Ариадна . Хотела и плакала.

Занегин . Мне уйти?

Ариадна . Пожалуйста.

Занегин . А ты что будешь делать?

Ариадна . Ничего.

Занегин . Ты злючка.

Ариадна . Я не злючка.

Занегин . А кто?

Ариадна . Слушай, чего тебе надо?…

Прозвенел звонок с уроков. Выскочили самые нетерпеливые, вышел учитель. Занегин пошел в класс. Ада застыла, ни жива, ни мертва. Ее сердце пело и плакало одновременно. Она дерзила ему, она не открывалась, она защищалась от него изо всех силенок, желая совершенно противоположного: быть нежной и покорной. Каждая ее реплика в ответ на его реплику грозила стать последней. В любой момент он мог повернуться и уйти. Собственно, так он и сделал: повернулся и ушел. И теперь она не знала, что ей делать, как жить дальше. Двинуться следом в класс, чтобы взять портфель, она не могла: он подумает, что она побежала за ним. Уйти в уборную умыться — тоже: он в это время успеет уйти и она его больше не увидит. То, что произошло между ними, уже было самодостаточно. Об этом можно было мечтать, это можно было петь, это можно было танцевать, это можно было перебирать слово за словом, припоминая каждую милую гримаску, слыша милое грассирование, ощущая вес милых рук на плечах. Этого было катастрофически недостаточно. Это было, как если б дать человеку попробовать какой-то вкуснейший кусочек и тут же убрать блюдо. Голод, не вообще голод, а голод по избранному, самому необходимому, может истерзать человека, и она была в эту минуту таким человеком. Она стояла, как приклеенная, зная, что у нее неприлично перемазанное лицо, что она, потенциальная победительница, выглядит потерянной, как в лесу, и все-все-все поклонники видят ее позор и поражение.

Занегин появился с двумя портфелями: его и ее. Он медленно и неотвратимо приближался, а ее сердечко, только что бившееся, как птица в клетке, замерло в предзнании, что клетка отворится: лети, птица.

Занегин . У меня идея.

Ариадна . Какая?

Занегин . Идем ко мне. Я тебя умою, а потом попробую…

Ариадна . Кого-о-о?!…

Занегин . Дурочка, попробую тебя нарисовать.

Ариадна . Ты умеешь рисовать?…

Занегин . Конечно. Я же учусь в художественной школе. Параллельно.

Ариадна . Ты хочешь стать художником?

Занегин . Почему хочу — я уже художник. А ты взяла и все испортила.

Ариадна . Что испортила?

Занегин . Я давно хотел тебя нарисовать.

Ариадна . Ты б еще дольше хотел.

Занегин . Это не от меня зависит.

Ариадна . А от кого?

Занегин . Не знаю.

Ариадна . Это можно смыть…

Она вдруг ужасно испугалась, что, действительно, все испортила и ничего нельзя поправить, и сердце вернулось в клетку. С тех пор так и случалось с ее бедным сердечком: то в клетке, то в небесах. Он умыл ее (сам). После чего она обернулась к нему и, теряя собственную волю, потянулась своим чистым лицом к его. Они долго целовались. После чего она истомилась и уже не знала, на каком она свете. После чего он велел ей сидеть тихо и принялся рисовать портрет. Она вышла на картоне заплаканной и нежной, с припухшими губами и глазами, из которых нестерпимо бил свет счастья. Ей долго было неловко смотреть на себя на этом портрете, как будто в нем было подсмотрено что-то, что не предназначалось для чужого зрения, и как будто она сама, продолжавшая жить, взрослеть и стареть, стала такой чужой.

1977. Ее портрет был разорван на четыре части.