Марк Перах: Четыре истории из жизни государственных преступников

— Сколько ты за это возмешь?

— Что с тебя взять? По совести. Давай две банки глюкозы и двадцать чаев, будет дело.

На этом сошлись, оценив жизнь лейтенанта Терехина в две поллитровки Московской Особой плюс двадцать пачек чая по 57 копеек пачка.

— Когда делать будешь, Константинов?

— Ты шустрый, смотрю. Не боисс, неси договоренное, на другой день сделаю.

— Я к тому, что он один дома будет только в понедельник, среду, или в пятницу, после шести, до девяти вечера. Только в это время, Константинов! Поняв?

— Нам это всё равно. Когда ты сказал, так и сделаем. Не боисс, Барахло!

На следующий день, заправив маслом дизель, Барахохло достал из-за выхлопной трубы неоконченную восьмигранную шкатулку, и ножом выковырял уже вклеенные на ее крышке буквы Тимохин и Тимохина. На их место он вклеил квадратики дубовой древесины.

Вечером, передавая надзирателю Бурдяеву очередную шкатулку, Барахохло сказал: — Гражданин начальник, мне две бутылки водки надо.

— Чо? Очумел, Барахло? Чтоб я должности лишилси? — Надо водку. Две политровки Московской Особой, поняв?

— А я думал ты турок, теперь вижу, ты и вправду русский. Водочки захотелось? Понимаю! Понимаю! Тольки никак!

Вздохнув, Барахохло отвернул одеяло, показывая восьмигранную шкатулку.

— А! — сказал Бурдяев, протягивая руку за шкатулкой. Его глаза загорелись.

— Не, — сказал Барахохло. — Сначала водку.

— Да ты что, отказ выполнять приказание? Нарушение режима? А ну, давай сюда, заключенный Барахло!

— Не. Хочешь, иди, докладывай. Пускай начальство знает, кто мне ножи давал, кто мои шкатулки сбывает. Пошумим, мне терять неча.

— Ах ты… — надзиратель помолчал. — Ладно, давай по-хорошему. Ну, пойми, не могу водку. Чо другое… Принесу.

— Могешь, — сказал Барахохло спокойно. — Завтра нужно.

— Чо мне с тобой изделать? — Бурдяев заплакал. — Чо ты со мной, гад, делаешь? Ладно, давай это сюда, завтра принесу.

— Сначала принеси, тогда получишь.

В следующий четверг, Барахохло вручил Константинову в ДОКе две бутылки водки и двадцать пачек чая. И стал ждать.

Пришла пятница, но в зоне было всё по-прежнему. Барахохло прислушивался к каждому звуку, ожидая вестей о лейтенанте Терехине. Но машина лагерных слухов молчала, производя лишь обычные, надоевшие параши об якобы предстоящих этапах или об амнистии, которую зеки постоянно, с небольшими перерывами, ожидали с минуты на минуту, но минуты шли, а амнистии всё не было. В субботу Барахохло увидел лейтенанта Терехина, который к этому времени должен был, в соответствии с планом, готовиться к собственным похоронам, но выглядел вполне живым, здоровым и благополучно пьяным и, слегка пошатываясь, шел от вахты к бараку, где помещалась планово-произ-водственная часть лагеря.

Барахохло почувствовал прилив неожиданной ненависти к лейтенанту. Какое право имел Терехин быть в живых, на третий день после того, как двадцать пачек чая и две бутылки Московской Особой оплатили усилия, необходимые для устранения этого препятствия на пути к счастью будущего Андрея Тимохина?

В понедельник, едва дождавшись обеденного перерыва, Барахохло побежал из электростанции к лесопилке.

— Константинов, гад, чо такое?

— А, это ты, муслим. Слышь, не было его в доме. Потом, у него оружие всякое, не только что Макаров, еще двустволка заряженная.

— Ты что, раньше не знал? — Вот что, Барахло. Неси еще банку, и десять чаев, будет сделано. — Водку не могу. Чай могу, после дела. — После дела тебя ищи-свищи. Неси сейчас. Ладно, скольки есть? — Пять осталось.

— Ладно, неси пока пять. Будет сделано, первый сорт. Не боисс, Барахло!

Во вторник Барахохло отнес Константинову последние оставшиеся у него пачки чая и снова стал ждать. В среду, по мере приближения шести часов вечера, напряжение, в котором он жил в последние недели, нарастало. После работы, не заходя в столовую, из которой, как всегда, несло запахом гнилой капусты, он бегал из одного угла зоны в другой, поглядывая на вахту. Около шести Таня, как всегда, появилась в дверях вахты и прошла к ларьку. Сейчас, в эту минуту, Константинов должен был быть где-то возле дома Терехиных. Барахохло пытался представить себе, как Константинов стучит в дверь, как Терехин открывает дверь и как Константинов тут же взмахивает рукой, в которой нож с широким лезвием. Дальше его воображение останавливалось и вновь возвращалось к видению Константинова перед дверью дома, которого он никогда не видел и который в его воображении выглядел, как резной теремок с башенкой и узорными решетками на окнах. “Скоро, Таня, скоро! Я избавлю тебя от него!” — мысленно говорил Барахохло.