Юрий Турчик: Лестница

Королевич же Елисей, отец Графика, был прекрасен собой: статен, красив, молод. Я хорошо помню его в кожаном длинном пальто, в шляпе, вид европейца. Он вечно находился в разъездах, говорили, что он служит в НКВД, но поскольку эти сведения исходили от Пелагеи, им не очень верили, не хотели верить, не могли — уж очень он был хорош собой: открытый, веселый, свободный, — как не могли понять (в частности — моя тетка, Женя), “как такой мужчина может жить с этой выдрой-официанткой и поварихой-Бабарихой?” Пелагея в прошлом, до революции, тоже работала в ресторане, поварихой. И теткины слова находили отклик во мне, но в другой редакции: может быть, он, Королевич Елисей, не знает, что под ним, на первом этаже, в темнице, томится спящая царевна? Он редко бывал дома, отец Иванушки-дурачка, мог и не знать!… Поверили же — что он служит в НКВД — в 1937 году, когда из квартиры напротив, одного за другим, “забрали” двух ее обитателей…

Она была тиха, эта квартира, как квартира Мифы, и пустынна, как та, где жила Надька со своим кавалеристом. Но тишина эта и пустынность были, так сказать, бодрствующими — в квартире царили покой, чистота, разум. Жильцы, француз Бурьен, “Бурьян”, быстрый, маленький человек с большим, лошадиным лицом, всегда улыбающимся, его жена, милая, приветливая женщина, больше похожая на француженку, чем ее муж на француза, оба люди уже немолодые, радиоинженеры, и учитель истории в нашей школе Яков Львович, “Яша” (как мне представлялось, жених моей тети Жени) днем обычно отсутствовали, возвращались домой под вечер, но и тогда, когда в квартире загорался электрический свет, казалось, что день здесь продолжается чуть ли не всю ночь, день ясный, тихий, осенний… Как мне описать его, Яшу? Ведь именно он олицетворял “разум” в этой квартире! Его окно горело чуть ли не всю ночь — Яша читал и писал… Хотя, если представить себе его одного в квартире, без его чутких и тонких соседей, с одними книгами, с которыми он беседовал, вслух!, не стесняясь присутствия кого бы то ни было, а вернее — при непременном присутствии живого слушателя, живой аудитории, необходимой, так сказать, для резонанса, то этот “разум”, думаю, приобрел бы какое-то другое качество, попросту погас бы, как свеча, — Яша не мог не говорить и ему требовались слушатели. Или его погасили бы, как свечу, — в доме знали, что Яша ночью “разговаривает сам с собой” — что, впрочем, и произошло в результате… Ему было за тридцать, “возраст Иисуса Христа”, как любил отмечать он: округлое детское лицо, седая вьющаяся шевелюра, голубые, немного навыкате, невидящие глаза… Он и не видел, верней — не замечал, тех, с кем не мог поговорить. И смотрел так, как будто не мог понять, кто они и откуда. Преподаватель истории в школе, он и на детей смотрел так, точнее — видел их как бы на очень большом удалении от себя, и — не детей, собственно, а взрослых дальним планом. И школьники чувствовали его “высоту”, относились к нему как к “своему”, видели в нем, скажем так, ребенка-вундеркинда и уважали. И его соседи так же: “Бурьян” выслушивал Яшины речи восторженно, радостно вскидывал свою большую черноволосую голову, показывал большие желтые зубы, повторял вслед за Яшей его словечки; жена же его, Заверюха, улыбалась — ласково, тонко, душевно, по-матерински. И бабушка моя его любила, Яшу. И моя мама была явно неравнодушна к нему, этому “умнице и благородному человеку”, как она говорила, хотя речи Яши приводили маму в немалое смущение. Но маме казалось (так мне виделось, чувствовалось), что эти “речи” в Яше не главное, что их можно и вычеркнуть, погасить! И тетке моей, Жене, тоже так казалось. Больше того, она, Женя, и “гасила” их игриво: “Яшуня, не резонерствуй!” — останавливала она, случалось, Яшу, и он останавливался и смотрел на улыбающееся, в ямочках, округлое, как у бабушки, Женино лицо так, как будто вдруг потерял очки и не мог понять, что с ним случилось, где он и кто с ним рядом. Правда, в таких случаях он быстро приходил в себя и продолжал свои речи, иногда — с помощью моей мамы. С помощью в кавычках — мама как раз хотела “погасить” Яшу, возражала ему: “Но вы же не можете отрицать, Яша, что в начале, в двадцатых, был какой-то расцвет, энтузиазм!…”. “Какой расцвет? Расцвет чего? — вспыхивал Яша с новой силой. — Расцвет новых злодеяний? Убийств? Лжи? Идиотизма?…”. Мама моя бледнела. Но не смела возражать — родители Яши, мы знали об этом, были вырезаны под Одессой котовцами. “Но что теперь делать? —продолжал Яша. — Как ее преподавать, историю? Раньше было бессмысленно: история завершилась! Теперь — невозможно: все, оказывается, в прошлом стремилось к коммунизму, все дороги вели к нему!… В одну, братскую, могилу!… В первобытные пещеры — на новом витке спирали! А? — Яша торжествующе улыбался. — Как, Анна Осиповна, просил ваш брат? — Яша обращался к бабушке, и бабушка улыбалась ему в ответ одними глазами. — Верно я говорю? — “Вольдемар, не берите власть!”… Бабушка чуть заметно кивала Яше. “Ну, вот, — продолжал он удовлетворенно, — а он не послушал никого! Как же не брать, когда она сама плывет в руки! Надо “взять”, а там будет видно! И увидели!…”. Тогда я не знал, о каком “Вольдемаре” идет речь, и долго не знал, лишь перед смертью своей мама рассказала мне, что брат бабушки, тоже революционер, как и мой дед, муж бабушки, так обращался к Ленину, они были хорошо знакомы по загранице… Помню, как вошел в гостиную отец. “И правильно сделал! — рубанул он сходу. — Раз у других кишка была тонка брать власть, взял он! Пока такие умники, как вы, — он хищно улыбался Яше, — философствовали! Ручки боялись замарать!…”. Отец, как я понимал, в общем не расходился с Яшей, они, случалось, пели вместе, когда собирались за столом, русские и украинские народные песни, отец — тенором, Яша — баритоном, и чаще всего — эту: