Ежи Анджеевский: Великий плач бумажной головы

Едва я услышал свой голос, деловито и солидно летящий в зал, мне сразу стало ясно, что я уже не остановлюсь, не споткнусь, не отступлю от темы. Великая Речь созрела во мне и теперь раскручивалась как магнитофонная лента. Вперед, вперед! Смело вперед! С технической точки зрения Речь прокручивалась безупречно. Я не искал слов. На язык приходили именно те, что требовались. Я не задумывался над построением фраз, над их ритмом. Действующий во мне механизм располагал слова в нужном порядке. Ба! Мне не доставлял труда даже процесс мышления. Нужные формулировки лились как вода из открытого крана. Я работал безошибочно и очень современно, то есть благодаря высокой технике до минимума сводил затраты. Это была поистине Великая Речь!

Меня в этом окончательно убедили аплодисменты, раздавшиеся в зале после моего утверждения, что днем светло, а ночью темно. Прозрачность формулировок — незаменимое условие всех речей, а тем более великих. Путаный ум, коснувшись проблемы дня и ночи, сразу затемнит ее, привнося массу второстепенных подробностей, как, например: в пасмурные дни бывает темновато, а в лунные ночи почти совсем светло. Подобного рода рассуждения, ясное дело, ни к чему не ведут. Человеческое сознание требует формулировок простых, как гладильная доска. Разве аплодировали бы мне, если б я сказал: весной, когда светят звезды, ночи бывают светлыми. Сами знаете, в зале не раздалось бы ни единого хлопка. А мне аплодировали, потому что я сказал ясно: «Ночью — темно, днем — светло». Потом я сообщил собравшимся, что у рабочего человека две руки и одна голова, и зал загудел от аплодисментов. Так что, друзья мои, Великую Речь нужно произносить со знанием дела. Нужно уметь попасть в точку!

Вдруг, как раз в тот момент, когда, следуя правилам ораторского искусства, я собирался повысить голос, до моих ушей донесся какой-то шелест. «Нехорошо, — подумал я, — в такое время в зале не должно быть никаких шелестов и шорохов. Должна царить тишина. Аплодисменты — можно, даже нужно. А что касается шелеста и шороха, и особенно шепотков — ни в коем случае».

Я посмотрел в сторону подозрительного шелеста, чтобы понять, что произошло, и прямо-таки содрогнулся, ситуация оказалась серьезней, чем можно было предположить. Мужчина не то в четвертом, не то в пятом ряду преспокойнейшим образом обматывал себе голову газетной бумагой.

Я почувствовал, как в моем исправно действующем внутреннем механизме что-то вдруг застопорилось. Но я взял себя в руки и прокричал: «Вода в реках течет сверху вниз». Зал ответил аплодисментами. «Хорошо, — подумал я, — крути дальше».

Кручу дальше, только слышу, коварный шелест все усиливается. Решил не смотреть в ту сторону. Все же не удержался и оглянулся. Ничего подобного мне не приходилось видеть. Все сидевшие по соседству с тем мужчиной обматывали головы газетами. И как ловко они это делали! Как быстро! Неужто они дома тренировались тайком? Как было на самом деле, не знаю, только с этого момента события разворачивались с головокружительной быстротой. Вот уж и в другом конце зала зашелестели газеты. Люди вытаскивали их из карманов, из портфелей, пальто, сумок, отовсюду. Потом поднялся с места некто в последнем ряду, огляделся, шепнул что-то соседям, и вот уже мерзкий шелест возник в самом конце зала.

Холодный пот выступил у меня на лбу. Я сжал кулаки и сказал себе: «Не дамся!» И еще сильней возвысил голос. Теперь уже половина зала обмотала головы. Куда бы я ни бросил взгляд, ближе ли, дальше ли, налево, прямо, направо — повсюду на человеческих туловищах торчали отвратительные бумажные островерхие конусы. Кто-то пальцами выковыривал отверстия для рта и глаз. Другие пытались проделать дырки для носа.

Предчувствуя, что через минуту все головы скроются под газетными обертками, я стал искать спасения в лицах первого ряда. Увы, одного взгляда была достаточно, чтобы понять, что на сей раз ни на чью помощь рассчитывать не приходится. Хоть бы один человек посмотрел на меня! Нет! Все были заняты самими собой, шептались, советовались друг с другом, поглядывали украдкой на зал, снова перешептывались, договаривались о чем-то, и вдруг — тут у меня подкосились ноги — один из них раскрыл портфель, вынул оттуда газету, с шумом развернул ее и — что можно было, увы, предвидеть — стал медленно и спокойно, но методично обматывать голову бумагой. «Все пропало», — подумал я. Через минуту весь первый ряд последовал его примеру. В первом ряду больше не было человеческих лиц. Была бумага.