Владимир Вафин - Чужаки

— Простите меня, Владимир Александрович!

— За что, Сашка?

— Простите и все! — он оторвался от меня и посмотрел мне в глаза.

— Держись, — сказал я, пожимая ему руку на прощание.

Он долго смотрел мне вслед. Душа моя сжималась от жалости и грусти.

Потом были письма. Они, как живая нить, протянулись между нами. Из писем я узнавал о его жизни в спецучилище, о тоске по дому. В них он осуждал себя:

«Теперь я понял, что стоит свобода, и как дорого я за нее расплачиваюсь. Очень тянет домой. Часто вспоминаю мать, хотя она меня только поучала. Вспоминается девушка. Как вспомню, хочется плакать. Чтобы не так было тоскливо, много работаю в мастерских, играю в ансамбле, хожу в секцию. Мне тут немного осталось, больше половины отсидел и скоро увижу белый свет — свободу! И она, девушка моя, ждет меня, своего уголовника...»

Часто у меня возникало желание поехать к Сашке, повидать его, поддержать, но все как-то не получалось. Для меня он перестал быть только воспитанником. Я уже смотрел на него как на младшего друга, попавшего в беду.

С каждым письмом Сашка все доверительнее относился ко мне, делился самым сокровенным. Иногда его письма вызывали тревогу.

Неспокойно было у меня на душе. Я боялся, как бы он в пылу отчаяния не совершил побег, и ответил ему письмом, вселяющим веру и надежду. Сейчас, когда я перечитываю наши с ним письма, я понимаю, что выбрал верный тон: задушевный и дружеский, а не назидательный. И что удивительно, я стал с ним, бывшим воспитанником, делиться своими тревогами и сомнениями.

Когда я попал под давление начальника приемника, у меня появилось отчаянное желание уйти. Я написал об этом Сашке. Его ответ поддержал меня:

«Если вы помогли мне, то помогите и другим пацанам. Я первый раз встретил милиционера, который хочет помочь всем нам — пацанам, хулиганам, может по-человечески поговорить, как с ровесником. Я раньше думал, что вы меня на «понт» берете со своими вопросами, поэтому не доверял. А сейчас у меня другое мнение. Хотя я и презираю профессию милиционера! Слово-то какое выдумали: милиционер — «мусор», одним словом. Вот и все, что я могу сказать. Вы не подумайте, что я о вас так думаю. Нет, вы лучший из всех».

Ну что ж, можно только радоваться, что Сашка перестал видеть во мне «мента», а разглядел человека, но все равно от его слов было не по себе. Какая-то обида грызла мою душу. Вспоминались хорошие парни, которые служат в милиции и порой идут на смерть, чтобы помочь людям, попавшим в беду. Как доказать Сашке, что не все милиционеры — «мусора». Как залечить в его юношеской душе незаживающую рану от встреч с «ментами», которые оскорблениями, а чаще всего кулаками, вселяли в него страх, пытаясь сломать?

Время шло к окончанию спецучилища. Сашка рвался домой. В письмах он писал, что хочет увидеть мать, подружку, друзей. Просил разрешения приехать ко мне после освобождения.

Одно из писем было вскрыто моим начальником. Он посчитал своим долгом вмешаться в нашу переписку, оградить меня от опасной связи с малолетним преступником.

— Что, уголовника ждешь? — с ехидцей спросил он.

Во мне все кипело. Было трудно сдержать себя.

— Это подло читать чужие письма! — резким тоном заметил я.

— Ну, письмо, предположим, не чужое, оно на адрес приемника пришло, и моему сотруднику. А все письма в закрытого типа учреждениях проверяются.

Слушая начальника, я невольно вспоминал слова Сашки, сказанные им с презрением о ментах. Неужели он был прав, и я столько лет себя обманывал?

С тех пор письма от всех подростков приходили мне домой. Я ждал Сашку, хотелось помочь ему найти себя в наше смутное время. Я знал, что, вернувшись домой после освобождения, они трудно входят в нашу жизнь, где их встречают с недоверием и опаской. Есть среди них и такие, которые вновь возвращаются за высокий забор, чтобы прожить там до армии только потому, что на воле они никому не нужны. Но они возвращаются в то спецучреждение, в котором к ним относились по-людски, пытаясь в них хоть что-то изменить.

Мой Сашка жил возвращением из «спецухи», которая не стала ему домом. Он спал и видел день своего освобождения.

Пришло письмо из спецучилища. «Прошел педсовет, — писал он, — значит, скоро домой! Даже не верится. Выпустят птичку из клетки! Я хорошо помню, как мы с вами летели в самолете, как прощались. Как будто все это было только вчера. И еще я хочу сказать, что теперь верю вам! А вера эта появилась во мне с тех пор, когда меня не хотели отпускать за продуктами на волю, хотя у меня была путевка, но вы сказали, что всю ответственность берете на себя, и меня взяли и вывели за забор. Тогда я спросил вас: «А если сбегу?». Вы мне ответили: «Беги, если хочешь сделать мне подлянку», — а сами ушли. А я стоял за забором минут пятнадцать и мог свободно уйти, но просто не хотел вас обижать. А был бы кто-нибудь другой, а не вы, то я бы ушел, ей Богу, ушел бы...»