Владимир Вафин - Чужаки

Жгучая ненависть обжигает подростков, когда их избивают сотрудники. Помнится мне, был такой бродяга, часто доставляемый в приемник, который постоянно страдал от этого. Особенно жестоко его избивал врач, несмотря на жалобные мольбы подростка: «Не надо, пожалуйста, не надо!». Единственным спасением для него был изолятор, и он специально расчесывал себе кожу до крови. Но этому бродяге повезло, а вот мальчишке из первой группы, которому воспитатель сломал руку, наложили лишь гипс и продержали в «дисциплинарке».

Любой человек, а тем более подросток, постепенно приспосабливается к жизни в изоляции, как бы смиряясь со своей судьбой. И все для них становится обыденным. Они автоматически выполняют все, что им надлежит, не понимая того, что гибнет их маленькая душа и все хорошее в ней.

Подъем! Как трудно подростку вставать!

— Эй, придурок, тебе что особое приглашение?

И сержант с кулаками надвигается на него, приближаясь к постели. Соскакиваешь с кровати и собираешь белье — сегодня генеральная уборка. Радуешься тому, что помоешься, а то за эти десять дней все тело исчесалось. Хорошо бы тапочки поменять, а то уже палец вылезает.

Вдруг удар по голове.

— Быстрее, я сказал!

И про себя материшь этого мордастого сержанта, который вчера пиво пил, а сегодня у него, видимо, с похмелья голова болит. Зачем на пацанов-то злиться? Еще вчера пытал, выспрашивал про других сотрудников, чем занимаются они в ночную смену. Сами менты не могут жить в мире, грызутся между собой. А не скажешь, — получишь.

Приходит время, и какого-то подростка забирают на комиссию. Наступает тот день, когда ему говорят: «Ну все, поехали!». И тот забивается в крике: «Не хочу! Не поеду в «спецуху»! Но его все равно отвезут, и он пройдет еще одну школу, полную страданий, унижений и издевательств. Это трагедия его жизни.

Не буду скрывать, трудно мне было работать в приемнике. На меня, как и на многих других, подростки смотрели с ненавистью и презрением. Я же старался найти к ним подход, а они порой устраивали на моих сменах бунты. Один из них в злобе даже пообещал убить меня, когда я обнаружил спрятанные им папиросы. (Потом при встрече мы посмеялись над его угрозами.) Впоследствии я понял, что только терпеливое и доброе отношение могло расположить их ко мне. Постепенно они перестали видеть во мне мента и смотреть как на конвоира, Я каждый раз старался расположить их к доверительному разговору, и они отвечали мне искренностью.

В приемнике вместе с подростками я делал все: косил траву, копал картошку, выпускал стенгазеты, оформлял альбом о жизни воспитанников. Была мысль сделать стенд об истории приемника-распределителя. Поэтому много времени проводил в архивах, встречался с бывшими сотрудниками. Мне хотелось рассказать, каким добрым и светлым был приемник прошлых лет, как хорошо жилось в нем подросткам. Вместе с пацанами мы делали различные поделки, но устроить выставку начальник все равно не разрешил. Мое отношение к воспитанникам стало раздражать тех сотрудников, которые держали их в ежовых рукавицах. Они испытывали завистливую злобу, когда ко мне приходили подростки после спецучилищ или когда я получал от них письма.

— И чего он возится с этими выродками? — удивлялись некоторые. — Тоже мне, «железный Феликс»!

Им было не понять, каким трудным был мой путь к их пониманию. Мне чисто по-человечески было жаль подростков, лишенных детских радостей, озлобленных, доведенных до отчаяния, и я пытался теплотой и сердечностью завоевать их уважение. Это было трудно, но я не отступал, полюбил эту работу, вкладывал в нее всю свою душу и в конце концов победил. Они наконец-то поверили мне. Как же ликовала моя душа, когда я услышал от новичка:

— Я вас знаю, вы справедливый и добрый! Мне про вас пацаны рассказывали.

Меня радовало сознание того, что я кому-то помог найти себя, твердо встать на ноги. Для этого я часто ходил в прокуратуру и просил повнимательней отнестись к подростку и не губить его душу.

Больно врезались мне в душу слова одного капитана милиции, работающего в ОБХСС:

— У тебя грязная, вонючая работа, а моя — в белых перчатках.

Как мне было доказать таким, как он, что это и есть настоящая работа, что я не приемлю иного?! Резкое изменение моего отношения к пацанам не могло пройти бесследно, и я стал чужаком для ментов, которые избивали в кровь пацанов, истязали до увечий, заставляли их голыми ползать по коридорам, каждый день оскорбляли и унижали их. Меня стали считать опасным свидетелем, и когда я упрекнул партийного секретаря в беззаконии, а комсомольского — в избиении детей, на меня завели персональное дело, которое обсуждалось на комсомольском собрании. Они требовали моего исключения из комсомола, а тогда это считалось причиной для автоматического увольнения из органов. Но на мою защиту встало несколько сержантов, хороших парней, которых в приемнике, к сожалению, было мало. Они разделяли мою точку зрения и сумели доказать этим партийным лидерам, что я должен продолжать службу. Но те не успокоились и пытались сломить меня. На мою голову посыпались выговоры: за задержку у больного друга в Москве, хотя начальник об этом был осведомлен, за опоздание, когда я встречал друга, приехавшего проездом из армии (опять же с разрешения администрации), за отказ ездить в командировки из-за болезни. Сколько их было?! Начальство решило мстить мне, потому что я стал для них чужеродным, встав на защиту пацанов.