Евгений Федоров: О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только

В Израиле опубликован сборник рассказов и литературных заметок Кузьмы под названием “Эпоха позднего реабилитанса” (1973, название не авторское, публикация посмертная, тираж мизерный, смехотворный, спасибо Гольдштейну и за это; в предисловии Гольдштейна есть слова: “Дорогой друг, я поклялся перед Вашим прахом и перед самой преданной Вам женщиной…”, под “самой преданной” Гольдштейн по-видимому, есть основание это предполагать, имел ввиду Гедду Шор, ее выделил, вперед выдвинул: подготовка, корректировка рукописей), в журнале “Континент” ( №95) напечатаны пять его рассказов, в их числе блистательная “Белая уточка”, умер в 1968 году от сердечного приступа на сороковом году жизни, это случилось 31-го марта, а 1-го апреля, хороша первоапрельская шутка, “весь мир узнал о его смерти и был почтительно потрясен” ( из Т. Манна, “Смерть в Венеции”, старый перевод), ложный след, самоубийство, не подтвердился, а след сильный, у Т. Манна в конце 2-го тома “Волшебной горы” появляется великий, царственный Пеперкорн, “яркая индивидуальность”, ценитель “классических даров жизни”, образ сродни Кузьме, они братья по крови горячей и густой, Пеперкорн предчувствует, что может оказаться не на высоте требований жизни, возможно греховное поражение, и — последовало отречение, самоубийство; Есенин, Маяковский, Цветаева кончают самоубийством; твоя жизнь — поэма, балет, танец среди мечей, коррида, фиеста, праздник, который всегда с тобою, плюс — установка на истину (само собой — Истина с большой буквы), “кто с истиной, тот слушает гласа моего”, “приидите ко мне страждущие и обремененные, и я научу вас” не догматическому богословию, а жизни…

(ее глубине, подлинности, интенсивности! )

… и вместо серьезного, честного разговора в этом месте обычно слышится ехидный смех, а сам-то ты, Кузьма, на высоте своих требований? смолкнул веселия глас, уже и возбудительные напитки не действуют, пробила усталость, “среди разорванных колод, дремал усталый банкомет”, хмарь, сумерки, распутица, плачевное состояние, не до фиесты, веки их отяжелели, и они уснули, святой Антоний, притомившись, облокотился, возлег на рога дьявола, когда тот несся с ним над миром (Флобер. “Искушение Святого Антония”), вот здесь-то, начинаются пошлые подковырки, плоть немощна, гений общения, врач, вылечи самого себя, а затем учи нас танцу среди мечей, высоко паришь, где сядешь, жадно ждем поражения, посрамления, падения праведника, дождались, а ведь что-то было в том, как он жил, попробуйте опровергнете Кузьму, философию жизни, как чистую идею, как проблему, нет, не удается критика Кузьмы как экзистенции, как Платоновой идеи, как очищенной от мути антропологической истины, мелко плаваем, кое-что видно; смерть всегда является итогом, загадкой, тайной, что тут можно добавить, остается правой рукой чесать за левым ухом, что в духе постмодернизма, а постмодернизм — дух, душа современности; кончился весенний карнавал, “и дышат почва и судьба”, русская судьба, очень русская, русские тяжкие недуги, русские слабости, не поймет и не оценит “гордый взор иноплеменный”; в футляре, в гробу, который стоял в крематории, нет слов, глазам больно…

(там, впереди — огненное погребение, гиена огненная, гиена, пожиратель трупов, санитар леса, полосатая, водится у нас, длина около метра, отменный, занятный хвост, около тридцати сантиметров, имеет легкий, едва заметный фиолетовый оттенок, ночью слегка фосфоресцирует — ничего не скажешь, современно, гигиенично, “без церковного пения, без ладана, без всего, чем могила крепка”, в духе суровой, настырной, оглушительной, агрессивной, экстремистской, транснациональной, революционной эстетики двадцатых годов)

… он был красив, чисто, прилично выбрит, прилично подстрижены усы, на мертвом лице, почти неузнаваемом, просто не узнать, нет раздрызганности, нет амбивалентной, двусмысленной, блудливой улыбочки (сплошь да рядом, робкое, срывающееся, изолгавшееся, сколько дадите , неуверенность, трусливая неопределенность, наивная аморфность сознания, воля к аморфности, сумрачный, блудливый контрапункт: “Я знаю, что сего комплимента не стою, но молчу, потому что знаю, что комплимента стою” — “Агараки”), которую он вечно себе приклеивал, напяливал, за которую улиткой прятался — желтая кофта Маяковского; специфическая, агрессивная, пугающая красота мертвого лица, покоя, жесткость, футлярность, эманация чистой сухой, педантичной формы, лишенной жизни, эманация небытия, определенность, завершенность: объективизация. Танатос, от Кузьмы, можно и должно сказать, ничего не осталось (и вот рождается любопытный и, может быть, ой как может быть! поучительный плод: никому не известно, Кузьма, где твоя могила? ради бога и всего святого, не усмотрите в этом густопсовый, беснующийся романтизм, гофманиану, мистику, подоплека более чем банальна, это лишь наши постпохоронные сложности, муть, дрязги). Оговоримся, то что осталось, рассказы, эссе, дневниковые записи, не складываются в цельный, спокойный, полный образ Кузьмы, гениального Кузьмы , но не хотелось (и не хочется!) опошлять, говорить, что это просто неудавшаяся жизнь, вообще не идет о нем говорить в терминах пьянства, банального русского случая, в терминах неудавшейся жизни. В этой прямолинейной, пошлой правде проглядывает хула на поэтов и пророков всех времен, хула на Святого Духа