Любовь Скорик: Произведения

Бэла тем временем, чуя во мне защиту, бросилась к шевелящейся мяукающей груде хлама. Вырыв оттуда нечто крохотное, писклявое, лысое, в ошмётках налипшей пакли, она захватила это нечто в рот — почти целиком, так что теперь этот жалкий безнадёжный писк исходил уже откуда-то из её собственной утробы.

Мгновение она стояла у разорённого гнезда, возле оставшихся в нём детёнышей, решаясь. Её маленькое тельце пульсировало тяжело и часто, будто невидимый насос всё нагнетал, нагнетал в неё густой и вязкий ужас. Казалось, ещё одна его капля — и произойдёт взрыв.

— Не надо, Бэла, оставь свою кроху. Давай я унесу сейчас всех вместе. Сколько их там у тебя? Да успокойся ты, ради Бога, никто на твоих головастиков не покушается!

Но она уже решилась. Мать спасала своего детёныша. Будто став невесомой и крылатой, Бэла с живой драгоценной своей ношей — от нас птицей — на ближайшее дерево (а ведь до него — несколько метров!) По стволу — вниз. По земле стелящимися осторожными прыжками — до дома, где живу я. По сосне, что рядом с ним, — вверх, до самого второго этажа. С него ласточкой — на балкон. По перилам — до стены. По ней — на крышу…

Ну, слава Богу! Я перевела дух. Всё! А я-то чего стою? Наклоняюсь к остаткам гнезда, начинаю осторожно разбирать. В мешанине из серых клочков ваты, рыжей пакли, жухлого хрупкого мха и ещё чего-то ослепительно-голубого (да это же бывший клубок моих ниток!) копошатся ещё четыре новорождённых. Страшненькие, лысенькие, слепые. И плачут. Жалобно, громко, безнадёжно.

До этого дня я была уверена, что белки безголосы. Уж сколько лет с Бэлой дружу, каждый год бельчат её вижу, но ни разу не слышала, чтоб они голос подали. Цокают — это да, когда запугать или же обругать хотят. А вот так, чтобы в голос, — такого никогда не…

И в это мгновение меня осеняет: да нет же, было, было — слышала я голос белки. Ясно вспоминаю, как совсем недавно, с неделю, пожалуй, назад, вот здесь, у этого самого дома, пробегая, услышала я — нет, не услышала, а прямо-таки напоролась на мучительный, будто предсмертный, стон. Шёл он сверху, и я стала искать глазами застрявшую в ветвях большую смертельно раненную птицу. Но не увидела. Стон между тем превратился в сдавленый утробный хриплый крик и оборвался. Исчез. «Всё, — решила я, — кончено»… И только вот сейчас осознала: в тот момент здесь, на этом чердаке, вот этих самых бельчат рожала моя Бэла. В страданиях и муках. Как и каждая мать.

Осторожно-осторожно, стараясь никак не потревожить бельчат, собираю остатки разорённого гнезда, чтобы унести, устроить в другом месте. Однако даже встать не успеваю. Запалённо шумно дыша, возвращается Бэла, выхватывает из гнезда ещё одного своего детёныша и — прежним путем. Того, значит, определила, за этим примчала. Следом спешу и я с тремя оставшимися. Не по соснам, конечно, как она, а естественно, по земле. Потом — через комнаты, по лестнице на балкон и дальше — на чердак. Здесь мы с ней и встречаемся.

— Вот, — показываю ей свою ношу, — все трое, в целости и сохранности. Давай сюда и тех двоих. Куда ты их впопыхах-то бросила?

Кладу перед нею гнездо с бельчатами. Сама же скорее ухожу — пусть теперь одна, без свидетелей, устраивает свою эвакуированную ребятню. Найдёт ли тех двоих? Если второпях положила на крышу, могли скатиться вниз — там очень круто.

Ближе к вечеру Бэла прибежала ко мне ненадолго — измученная, но уже вроде чуток успокоилась. Много и жадно пила, потом принялась торопливо есть. А я тем временем успела заглянуть на чердак. В гнезде безмятежно тихо спали малыши, все пятеро. Ну, слава Богу!

Однако какими же беспокойными соседями оказались эти эвакуированные! Прежде всего, у нас с ними категорически не совпадает режим дня. Укладываются они раным-рано, а поднимаются ни свет ни заря. Ох, и весёленькая же началась у меня жизнь! Перво-наперво — каждодневная сверхранняя побудка. Ещё потемну, когда и солнце-то не пробудилось, по гулкой металлической крыше: бум-бом, бум-бом! Ближе! Громче! Ещё громче! Чертыхаясь, натягиваю на голову подушку. Но и через неё слышу мелкий дробный перестук. Теперь уже совсем рядом, на балконе. Ах какое недовольное цоканье! Какая начинается ругань у пустой кормушки!

— Да насыпала же я, насыпала туда вечером, совсем уже поздно, ей-богу. Разве виновата, что птицы ещё раньше тебя просыпаются, всё уже повытаскали!

Ну вот, пожалуйста, и гостья к нам. Извольте встречать! Спокойненько, по-свойски скользнула в приоткрытую балконную дверь и прямым сообщением — к моей кровати. Нет, нет, пожалуйста, не на чистую постель! Уж мусорь на полу, встану — подмету. У меня и оброк для вас, госпожа, готов: рядом, на тумбочке, — банка с орехами. Черпаю полную горсть и протягиваю попрошайке: «На, лопай, а я пока ещё подремлю».