Эндрю Миллер - Оптимисты

— Вам хотелось бы и его исхлестать кнутом, — сказала она, — Привязать к столбу и исхлестать.

— Лоренсия, в Н*** погибли не колониальные чиновники, а простые люди. Не полицейские, не солдаты. Это были фермеры, учителя, рыночные торговцы, школьники. Вы хотите меня уверить, что причиной этого убийства является колониализм, ушедший в небытие в предыдущем поколении? Кнут нынче лежит в музее. Ничья рука не опускает его больше ни на чью спину.

— И что, мы должны все забыть?

— Я этого не говорю…

— Вы именно это говорите! Что унижения и убийство миллионов африканцев принадлежат истории. Простить, забыть и смотреть в светлое будущее.

— Это два совершенно разных вопроса. Две разные трагедии. Мы не можем…

— Вы все-таки совсем не понимаете, — со вздохом сказала она и опять повернулась к фотографиям, словно пытаясь отыскать на них новую подробность, которая поможет ему увидеть неоспоримость ее правоты.

— Хорошо, может, я не понимаю, — сказал Клем. — Может, не могу понять. Но я не могу согласиться, что одним преступлением можно оправдать другое.

Она подняла к небу глаза:

— Ах, господин Не-Согласен!

— Ну зачем вы так со мной? — спросил он. — Потому что я не объявил при первой встрече, что мне противно, чем занимались эти господа? Вы этого хотели? Разве все еще необходимо каждому громогласно заявлять об этом? Или вы недовольны, что я потревожил созданную вами здесь уютную жизнь? Знаете, что я думаю? — продолжал он, испытывая своего рода удовольствие от несправедливости обвинения, — Что вы согласитесь, чтобы Рузиндана остался на свободе, лишь бы ничто не нарушало ваш любимый распорядок.

— Это неправда, — возразила она, — и вы не имеете права так говорить.

— Почему это?

— Вы действительно считаете, что мне больше нечего делать? Что у меня нет более приятных занятий? Весь вопрос в том, — сказала она, пристально глядя на него, — что здесь делаете вы. Я имею в виду — на самом деле.

— Вы знаете, что я делаю, — ответил он.

Она помотала головой:

— Я думала, что знаю. Но, честно говоря, больше не уверена.

В музее было кафе. Курильщикам предлагалось сидеть в заросшем травой дворике. Клем принес две чашки кофе, и они расположились не лицом к лицу, а слегка под углом, так что, пока они прихлебывали горячий напиток и курили, их взгляды скользили поверх плеча собеседника по окнам и колоннам музейных стен. Близился вечер, и они были здесь, во дворике, одни. Другие столики и стулья поникшим видом уже, казалось, выражали готовность удалиться на отдых в кладовую и продремать там до весны.

Несколько минут они вежливо обсуждали посторонние предметы. Клем спросил, что она делает по вечерам. Она ответила, что редко выходит из дома, разве что в кино. Клем сказал, что тоже любит фильмы, что в Лондоне часто ходил в кинотеатр. Она кивнула. Их горячность, казалось, иссякла, будто каждый втайне усомнился в убедительности собственных аргументов. В музее они ни до чего не договорились, хотя ни тот ни другая так и не поняли почему.

— А теперь, — закуривая вторую сигарету, проговорила она, — раз уж я заставила вас смотреть на мою фотографию, вы, по-видимому, захотите, чтобы я взглянула на те, что вы показывали старику. А не то обзовете меня ханжой.

— Я оставил те фотографии в гостинице, — сказал Клем, — я не ношу их с собой.

— Слава богу.

— Но если вы хотите фото за фото… — Вытащив из кармана брюк бумажник, он открыл его, отщелкнул хлястик с кнопкой и, выбрав один из слайдов, протянул его Лоуренсии. — Посмотрите на свет, — попросил он.

Она посмотрела.

— Видите? Ее зовут Одетта, ей десять лет.

Он рассказал ей, что знал о девочке. Как убийцы в Н***, разрубив ногу женщины, за которой она пряталась, ранили ее в голову. Как она долгие часы лежала в темноте и думала, что уже умерла, пока не услышала плач другой малышки и не побрела с ней в поисках воды, не зная, конечно, не поджидают ли еще в темноте люди с ножами. Он описал больницу Красного Креста, ряды узких кроватей, поразительное спокойствие, с каким она отвечала на вопросы Сильвермена, прежде чем усесться опять в тени дерева.

— Что же, она одна там?

— Вместе с другими сиротами.

— А мать и отец?

— Погибли. И братья тоже.

Лоренсия отдала слайд обратно. Пока он засовывал его обратно в бумажник, она встала и торопливо направилась к кафе. Через окно Клем видел, как открылась дверь туалета. «Сильно я расстроил ее?» — подумал он и решил, что, видимо, да, и что это было несложно и не совсем честно, и что эта уловка не доказывала ничего, кроме того, что ее сердце чувствительнее, чем его собственное.