Рэй Брэдбери: Пылающий человек

Он толкнул под локоть тетушку, ткнул локтем мальчика.

Оба отскочили подальше.

— Видите? — Мужчина улыбнулся. — В такой день, как этот, начинаешь задумываться о многом. Он снова улыбнулся. — Разве не в такое лето семнадцатилетние кузнечики обычно налетают тучами, опустошая все, как чума? Просто потому, что их становится очень много?

— Не знаю! — Нева гнала машину, не оборачиваясь.

— Да, это именно такое лето. Чума совсем близко, за поворотом. Я думаю так быстро, что от мелькания мыслей у меня болят глазные белки, голова раскалывается. Я, наверное, сейчас взорвусь, как шаровая молния, от этих тупых, бессвязных мыслей. Ой-ой-ой…

Нева сглотнула поднявшийся к горлу комок. Дуг задержал дыхание.

Внезапно их объял ужас. А мужчина просто болтал ни о чем, глядя на жаркое мерцание зеленых деревьев, пламенеющих по обеим сторонам дороги, вдыхая густую горячую пыль, клубившуюся вокруг жестяного кузова машины, и голосом, звучавшим ни громко, ни тихо, но ровно и спокойно, рассказывал свою жизнь:

— Да, господа хорошие, мир богаче, чем люди могут постичь. Если есть семнадцатилетние кузнечики, почему не быть семнадцатилетним людям? Вы когда-нибудь об этом задумывались?

— Никогда, — отозвался кто-то.

«Может, это я», — подумал Дуг, ведь губы его только что чуть заметно шевельнулись, будто мышка прошмыгнула.

— А как насчет двадцатичетырехлетних людей или пятидесятисемилетних? Я хочу сказать, мы так привыкли, что люди растут, женятся, рожают детей, и никогда не задумываемся: а может, есть и другие способы появляться на свет, быть может, как саранча, — раз в несколько лет, кто знает, однажды жарким днем в разгар лета!

— А кто знает? — пробежала еще одна мышка. Губы Дуга задрожали.

— А кто может сказать, что в мире нет генетического зла? — вопросил мужчина, обращаясь к солнцу, не мигая глядя на него в упор.

— Какого-какого зла? — переспросила Нева.

— Генетического, мэм. То есть которое в крови. Люди, рождающиеся во зле, вырастающие во зле, умирающие во зле, и так без изменений из поколения в поколение.

— Ух ты! — воскликнул Дуглас. — Вы имеете в виду людей, которые начинают с подлостей и продолжают в том же духе?

— Ты ухватил самую суть, парень. Почему бы нет? Если есть люди, которых все считают ангелами от первого вдоха до последней исповеди, почему бы не быть таким, кто все триста шестьдесят пять дней в году, с января по декабрь, являет собой воплощенное зло?

— Никогда об этом не думал, — снова прошелестела мышка. — Подумай, — сказал мужчина.

— Подумай.

Секунд пять они задумчиво молчали.

— Так вот, — снова заговорил мужчина, покосившись одним глазом на прохладное озеро, показавшееся впереди, в пяти милях отсюда, а другим, закрытым, созерцая темные уголки своего мозга и роящиеся в них угольно-черные мысли о сути явлений, — послушай. А что, если невыносимый зной — я имею в виду настоящее пекло, такое, как выдалось в нынешний месяц, в нынешнюю неделю, в такой день, как сегодня, — просто-напросто выпарил из грязного речного русла такого вот Мерзкого Человека? Сорок семь лет он лежал, погребенный в этой грязи, словно чертова личинка, ожидая часа своего рождения. И вот он встряхнулся ото сна, посмотрел во круг, распрямился во весь рост, выкарабкался из раскаленной грязи на волю и сказал: «А не съесть ли мне немного лета?»

— Как это так?

— Съесть немного лета, парень, немного лета, мэм. Просто проглотить его целиком. Посмотрите-ка на эти деревья: чем не ужин? Взгляните-ка на это пшеничное поле: чем не пир? А эти подсолнухи у дороги, черт возьми, — это же завтрак. А толевая крыша вон того дома как раз на обед. А озеро, вон там, впереди, Иосафат, — столовое вино, осуши до дна!

— Ладно, я тоже пить хочу, — сказал Дуг.

— Он хочет пить! Черт возьми, парень, да твоя жажда и близко не стоит с ощущением человека — представим себе такого, попробуем о нем поговорить, — который тридцать лет провел в раскаленной грязи и родился лишь затем, чтобы через день умереть! Пить он хочет! Господи боже! Ты просто невинный теленок.

— Ну ладно, ладно, — согласился Дуг.

— Ладно, — повторил человек. — И не только жажда мучит его, но и голод. Голод. Посмотри вокруг. Он мог бы съесть не только деревья, а потом цветы, вспыхивающие вдоль дороги, но и разгоряченных собак с вывалившимися языками. Вон там одна. А вон — другая! И всех котов в округе. Тут как раз парочка пробегала! А потом — о, вот тут-то и начинается самый смак — почему бы ему — ну-ка посмотрим, что ты на это скажешь, — не полакомиться человечинкой? Я имею в виду — людишками. Жареными, пареными, вареными и недоваренными людишками. Загорелыми красотками. Старыми и молодыми. Старушечьими шляпками, потом самими старушками, шарфиками юных леди, потом самими юными леди, плавками юношей, а потом, ей-богу, и самими юношами, их локтями, лодыжками, ушками, пальчиками и бровками! Эти бровки, черт дери, мужчины, женщины, мальчики, девочки, собаки — все идет в меню, натачивай зубки, облизывай губки: пир продолжается!