Паскаль Брюкнер - Любовь к ближнему

Мы пили и танцевали до глубокой ночи. Пары двигались неритмично, с притворной бодростью. Мой братец Леон, сосланный на конец стола, опустошал тарелку за тарелкой, нажираясь до отвала, и я отводил от него глаза, чтобы не портить себе праздник. После полуночи в ресторан нахлынули завсегдатаи – кутилы и ночные гуляки, добавившие нашему собранию оттенок подпольности. Я потанцевал со всеми присутствующими женщинами, и, когда пришла очередь Фанни – на мою беду, заиграла томная музыка «A Whiter Shade of Pale», очередная дань шестидесятым годам, которую мой отец вынудил запустить диск-жокея, – она зашептала мне на ухо:

– Как ты умудрился увернуться от меня, маленький негодник? Гляжу сегодня на тебя, такого умненького, чистенького, и теряю самообладание!

У нее были огромные серьги, щекотавшие мне щеку, твердые соски упирались мне в грудь. От нее хорошо пахло головокружительной смесью выпитого, пота и духов. Я чуть ее не поцеловал, но вовремя опомнился.

– Пойдем в подвал, еще не поздно. Сюзан согласна, она одалживает тебя мне на вечер, это ее подарок.

– Не болтай, ты хочешь этого не больше, чем я, это игра.

– Ничего подобного, я умираю от желания. Можешь сам убедиться, я вся мокрая.

Положение становилось пикантным.

– Если будешь умницей, то через десять лет сможешь заняться со мной оральным сексом стоя на столе у всех на виду.

– Через десять лет все мы будем мертвы, Себастьян! С души меня воротит от этих верных мужей!

Она пожала плечами, наполовину обиженно, наполовину насмешливо, и с улыбкой отошла. Фанни много улыбалась, но не приветливо, а как бы давая знать, что держит всех на расстоянии. Эта улыбка говорила: я вас заметила, лучше ко мне не приближайтесь. Часа в два ночи, весь взмокший, я вышел на улицу, чтобы прийти в себя. Меня окружили жирные парижские потемки. Город задыхался, я любил это раскаленное, как из печи, дыхание, ощущение, словно ты оказался в парилке. Мимо брели парочки, возбужденные жарой, мужчины без пиджаков, а то и без рубашек, бутылки с водой – неотъемлемый аксессуар, подъезды и дворы становились укромными местами для объятий. Из-под машины раздалось обреченное кошачье мяуканье, бедная животина отчаялась найти себе пару, и почти тут же ему ответил радостный, деловитый крик чайки. Это появление морской птицы так далеко от моря сильно меня взволновало. Чайка – вестница свободы, новых вдохновенных стартов. Париж уже давно манит этих птиц отбросами и рынком Ронжи, где рыбы больше, чем в Ла-Манше, тем не менее крик чайки показался мне приглашением отдать швартовы. Я представил себе тучи чаек, альбатросов, бакланов, гнездящихся на колокольнях собора Нотр-Дам, среди стальных переплетений Эйфелевой башни, косяки трески, тунца, сардин, поднимающиеся вверх по Сене, кишащие под мостом Искусств. Мим, привалившись к стене, ожесточенно плевался словами в мобильный телефон, и у меня даже не возникло желания поблагодарить его за выступление. При возвращении в ресторан я вспомнил слова Фанни. Ее правда: я слишком благоразумен, слишком скользок, прямо эталон хорошего ученика. Нажить врагов и то мне не по плечу. Я неприятный тип, но мне все прощается. Моя уверенность, что мной восхищаются, необоснованна. Эти безобидные слова запали мне в сердце: брошенные наобум, они выражали истину.

Внезапно меня охватили сомнения: что, если я ступил на неверный путь? Вдруг я являюсь всего лишь пленником своего тесного кружка? Какую ошибку я совершил? Собственно, никакой, в том-то все и дело: ни одного яркого поступка, ни одного резкого поворота за тридцать лет! Я был чист как стекло. Я считал себя хозяином своей судьбы, а она принадлежала не мне, а всем. Подведя короткий итог моей жизни, я понял, он оказался хорош, даже слишком Позитивен до тошноты. Я преуспевал в работе, в любви, каждое утро мне улыбался счастливый случай. То, что я живу с Сюзан на улице Прибытия, близ вокзала Монпарнас, среди бетонных громадин, показалось мне зловещим предзнаменованием Наверное, и мы уже достигли станции назначения, путь дальше закрыт. Наш адрес соответствовал нашему состоянию. Молодой человек не имеет власти над старостью, к которой он когда-то придет, ему под силу разве что предвосхитить свое старение: под конец молодости он может задернуть занавеску, превратиться в труп со свежим лицом. В свои тридцать лет я уже был уважаем и счастлив выше крыши. Но с каких пор я стал воспринимать успех как бедствие?

Стоило мне вернуться в жаркий прокуренный зал, как поднялась буря криков и смеха, от меня требовали ответной речи. Праздник получился на славу, лучшего невозможно было пожелать: моей обязанностью было завершить его какой-нибудь яркой речью с благодарственными словами. Меня заставили взгромоздиться на стул.