Паскаль Брюкнер - Любовь к ближнему

С Дорой я старался избегать излияний семени и позволял себе настоящий экстаз только в каждое третье-четвертое совокупление. Она удивлялась, допытывалась, достаточно ли она меня возбуждает: вечная ее одержимость доказательствами, словно мало было одной эрекции. Пришлось и ей нести чушь насчет мастера дзен, но она прервала меня на полуслове. Она читала справочники на эту тему, она вообще про все на свете читала. Там говорилось, что мужское сдерживание – проявление стремления питаться энергией от женщины для достижения бессмертия. Дора доказывала мне:

– Если для тебя любовь – не обмен, значит, она для тебя – присвоение, источник сил, которые ты хочешь обрести.

Эти слова поразили меня в самое сердце, я не знал, что ответить. Но однажды под давлением обстоятельств и уверенности, что терять мне уже нечего, я решил сознаться. У меня имелась тогда регулярная клиентка, директор крупного магазина, любимым занятием которой был экзамен по мастурбации. Она приходила в строгом облачении – в толстых солнечных очках, в сером костюме, юбка которого доходила до икр, а пиджак стискивал груди, здоровенные, в тугом, как сжатый кулак, чехле. Ее излюбленным инструментом была плетеная тросточка. Я играл роль плохого ученика, тупицы с задней парты. Она громко командовала:

– Виржиль, к доске!

Я вставал и брел к ней с понурой головой. Она резкими движениями расстегивала на мне ремень, спускала с меня штаны и трусы (в виде плавок, ужасный старомодный предмет, который приходится натягивать выше пупа, придавая мужскому достоинству вид длинного носа), придирчиво рассматривала мой пенис, приподнимая его своей тросточкой.

– Посмотрим, что нам поведает этот лентяй. Слушаю вас, Виржиль. Предупреждаю, я на вас очень сердита. В последний раз вы отвечали хуже некуда.

В этой неудобной и смешной позе, с ногами скованными спущенными штанами, я приступал к рукоблудию. Она следила за происходящим согнувшись, чуть ли не тычась носом мне в срам. При этом она густо краснела, ее ноздри трепетали, она охаживала мне задницу своей тросточкой, покрикивая:

– Быстрее, не отлынивай, бездельник!

Мне приходилось усердствовать минут десять, ускоряя движения по ее требованию. Потом она отправляла меня на место, ждала, пока член у меня размягчится, и снова вызывала, надрывая связки. Одно и то же повторялось без перемен в сценарии раза три-четыре, пока тяжкий однообразный труд в течение получаса и более не приводил к тому, что у меня сводило и парализовывало руку. На это она реагировала размахиванием тростью и криком:

– А заключение, Виржиль? Вечно вы забываете про заключение. Вам не стыдно?

Обычно она таскала меня за ухо, до крови щипая и выкручивая мочку, от отвращения плевала мне на член, блестевший от слюны. Подобно римскому императору, опускавшему большой палец, подавая знак, чтобы побежденного прикончили, она затем клала ледяную руку мне на член, и это прикосновение дарило мне полнейшее блаженство. Наконец-то мне разрешалось облегчиться, что я и делал, издавая загробный хрип. Полагалось, чтобы я все вокруг забрызгал спермой. Потом она, кривясь, исследовала следы этого извержения, трогала сперму пальцем, нюхала и выставляла оценку, зависевшую от объема семяизвержения, силы струи и консистенции капель. За дополнительные двести евро я должен был все начинать сначала. Моя суровая учительница сама никогда не раздевалась и уходила такой же, какой пришла, сложив и убрав в сумочку трость. Красные рубцы, оставленные ею у меня на руках, на спине и на заду, быстро проходили.

Как-то раз спустя час после такого ее визита я увиделся с Дорой. С некоторых пор, устав от скрытной жизни, которую я навязывал ей, она вбила себе в голову, что надо помирить меня с Сюзан; она, видите ли, чувствовала себя виноватой перед моей семьей, причем до такой степени, что по ночам ей снилось, что мои дети обвиняют ее в краже у них папочки.

– Ложь – форма воровства, – говаривала она, цитируя Талмуд.

– Нет, это форма сострадания, ведь так мы избавляем ближнего от страданий, причиняемых откровенностью.

– Брось свои софизмы, Себастьян. Скажи правду своей жене, она благородный человек, она тебя простит. Я готова уйти, чтобы вас помирить.

Обычно, приняв это решение, она взбиралась на меня и навязывала дикую возню, царапала и обзывала меня, орошала меня своими сокровенными водами и надолго хлопалась в обморок, успев обругать меня и наговорить богохульств в манере ломового извозчика. Но в тот вечер, лишившись сил после недавних ответов у доски, я отверг ее приставания. Этот отказ, не имевший в наших отношениях прецедента, обидел ее. Впервые за долгое время она вышла из себя. Много недель она копила негодование и теперь выпалила, как пушка От ее сетований некуда было деваться. Она изводила меня обвинениями: