Паскаль Брюкнер - Любовь к ближнему

Что до моей матери, то она посетила как туристка все левые идеологии, в совершенстве владела каждым из их диалектов, хотя позднее склонилась к экологии. Во Франции все обязаны придерживаться левых взглядов, даже правые, это пропуск в общественную жизнь. Моя мать была левее кого угодно: ее невозможно было уличить в снисходительности к «системе». В шестидесятых годах она состояла в радикальной группе феминисток и рьяно отстаивала тезис о том, что «пенис есть оружие массового уничтожения». Мой отец соблазнил ее тем, что ответил на это: да, но это оружие часто заклинивает. Сначала учительница, потом педагог-консультант, она впоследствии открыла в себе страсть к гурманству и каждую неделю приглашала подруг-сверстниц на карточные партии, где переделывала мир, объедаясь пирожными, которые можно было выжимать, так сильно они были пропитаны спиртным и жиром. Отец с матерью исповедовали лицемерную религию денег, наследие католичества, столь распространенную во Франции: на людях они презирали жалкий металл, а про себя боготворили. Родителям в их возрасте всегда не хватало денег, что, безусловно, выбивало их из колеи. Мой отец, директор мелкого агентства недвижимости в Сантье, на улице Сен-Совер, всегда мечтал протиснуться в средний класс Он пытался маскировать свою классовую принадлежность, но все разговоры, вся видимость не могли скрыть социальной сути: дети железнодорожников и торговцев, они принадлежали к мелкой французской буржуазии. В отличие от большинства своих старых друзей, ставших главами предприятий и газет, деловыми людьми, он так и не разбогател и не без горечи поглядывал на этих бывших радикалов, перепрыгнувших из подполья в изобилие. Моя мать, огорченная скудостью наших финансовых возможностей – мы жили в трехкомнатной квартире на бульваре Мажента, – перенесла свои чаяния на меня и злилась на моего брата Леона за то, что он представлял семью в таком предосудительном виде. Мне пришлось долго сражаться с ее ненасытной любовью. Это было, собственно, единственное сражение, которое мне когда-либо приходилось вести. В пятнадцать лет, стремясь к независимости, я решил стирать свое белье не дома, но она была этим оскорблена и стала таскать у меня трусы и носки, чтобы самой приводить их в порядок. Однажды в прачечной на углу потеряли одну мою рубашку, и мать устроила там такой скандал, что управляющий запретил мне снова туда соваться. Абсолютный контроль за моим нижним бельем представлял для нее главный предмет гордости. Она обладала феноменальной памятью на содержимое моих ящиков, помнила о каждой оторвавшейся пуговице, каждой дырочке, которую надо было зашить. Зимой она, бывало, встречала меня после уроков с полдником, заматывала мне шею толстым шарфом, вызывая у моих приятелей насмешки, тогда как Леон всегда расхаживал с голой шеей, в куртке нараспашку. «Его защищает толстая кожа», – говорила моя милосердная матушка. Он мог бы уйти из дому в набедренной повязке, она бы все равно не заметила. Пока он раздувался, становясь все более насупленным, я рос, раскрываясь. Я был непоседой, он тюфяком Обласканный дома, перед другими я чувствовал себя уязвимым Мир меня пугал, потому что не обладал любящей физиономией моих родителей, и, чтобы существовать в нем, мне мало было просто там очутиться. Так что, созрев, я оказался перед барьерами между полами, которые были для меня такими же непреодолимыми, как границы между разными видами животных. Дома я был хвастуном, а вне дома трусом.

Принятый в обход правил в лицей Генриха IV, я оказался блестящим учеником, потом поступил в педагогический институт, далее – в Национальную школу управления, которую закончил тридцатым на курсе. Я избрал дипломатию, о чем моя мать всегда мечтала. Я ступил на этот путь также из восхищения перед редкими фигурами послов и консулов, которые проявляли при драматических обстоятельствах храбрость, даже героизм, ради государственных интересов. В НШУ я научился почтительности, в педагогическом институте – инакомыслию. То и другое пребывало во мне в уравновешенном состоянии, превращая меня в истинного француза, наполовину покорного, наполовину бунтаря. Еще молодым человеком я поступил на службу в министерство иностранных дел, в отдел культуры. Уже в двадцать один год я женился на только что окончившей институт Сюзан, очаровательной и сверходаренной девушке из семьи лионских буржуа, и заделал ей, не задумываясь, одного за другим троих детей. Родив первого ребенка, Сюзан объявила мне: мальчик у меня есть, теперь мне нужна девочка. Как будто сказала: стиральная машина у меня есть, теперь мне нужен лазерный проигрыватель. Мы тренировались на живых детишках, которых нам одалживали для освоения основных родительских приемов незамужние мамаши. К концу первой беременности мы каждый день получали нового младенца: ни один, на счастье, не выпал из наших неумелых рук, так что я умел теперь с проворством патронажной сестры менять пеленки и наполнять бутылочки. Сюзан покорила меня одной своей милой привычкой: целуя меня, она загораживала наши рты ладонями, чтобы не улетели наши поцелуи. Она источала безумное очарование, у нее была белая кожа с веснушками, похожими на овсяные хлопья в миске с молоком, она хохотала по любому поводу и все каждодневные дела выполняла с бившей через край энергией. Однако при всех своих округлостях она обладала железной волей и приучала меня к рабочей дисциплине, спасавшей нас и позволявшей удачно преодолевать все жизненные испытания. Честолюбия у нее было на двоих, и она напоминала мне о моем долге всякий раз, когда я отклонялся от намеченного пути. Еще она поставила преграду вторжениям моей матери, дав ей понять, что я перестал быть ее «карапузом», а стал взрослым мужчиной, с которым надо обращаться соответствующим образом Раньше у Сюзан были богемные замашки, но она сумела навести в своей жизни порядок и только по воскресеньям позволяла себе расслабиться. Она тоже была баловнем семьи – там процветало настоящее общество восхищения друг дружкой, похвалы сновали, как отскакивающие от стен пули, – и наслаждалась чувством принадлежности к необыкновенной касте: мать, финансовый аналитик фармацевтического концерна, воспитала ее в этой непоколебимой уверенности. Отвергнув большинство вакансий, снедаемая лишь страстью к науке и тяжким недугам, она нашла работу на общественном телеканале и вела репортажи на медицинские темы, своей самоотверженностью и сострадательностью завоевав всеобщую приязнь. Она шефствовала над больными раком детьми и над инвалидами, посвящая им по нескольку часов в неделю. После экзамена на бакалавра она совсем недолго оставалась беззаботной: рано почувствовав ответственность, она не отказывалась тем не менее от романтики, уверенная, что сумеет сочетать супружеский очаг с мечтательностью. Воплощая завет какого-то немецкого философа, она намеревалась восторжествовать над другими самим фактом нашего счастья и высоко нести свою требовательность. Здесь уж не до жалоб и не до разочарований!