Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Может, он успеет найти дочь, голубоглазую, с пепельными волосами, всю в мать, имя которой он никак не мог вспомнить, как же все-таки ее звали, и почему он вбил себе в голову, что это дочь, а не сын, шатен с черными, не карими, а именно черными, глазами, доставшимися в наследство от татаро-монгольского ига, плечистый обаятельный засранец, весь в отца, но ему нравилось думать, что это дочь, он и сам не знал почему. Несколько раз он обдумывал, как бы ему начать поиски, порывался нанять частного сыщика, где только взять на это деньги, не у бывшей же, или собирался пойти в архив института, где пылятся списки студентов, учившихся, страшно подумать, больше тридцати лет назад, а значит, и его дочери уже больше тридцати, и, встретив среди имен то, что стерлось из памяти, отыскать глупышку с пепельными волосами где-нибудь в соцсетях, где теперь можно найти каждого, заглянув в выставленную напоказ жизнь и обнаружив, что у миловидной, хрупкой девушки, которую ты знал когда-то, есть дети, внуки, коты, распустившиеся в горшке на подоконнике орхидеи, снимки на даче, на фоне пизанской башни, среди доминиканских пальм, глянцевые, отретушированные и все равно едва узнаваемые портреты или размытые, сделанные на мыльницу фото в домашнем халате. Мысли блуждали, перескакивая с одного на другое, и, как в замурованную стену, упирались в страх — а есть ли у него дочь, или хотя бы сын, ведь кто знает, сколько всего могло случиться за эти годы: внезапная младенческая смерть, редкая болезнь, осложнение после гриппа, наркотики, плохая компания, нечастный случай, да и был ли у него ребенок, может, голубоглазая глупышка соврала или сделала аборт, а может, после того как он оставил ее, в чем никогда, и сейчас тоже, не раскаивался, у нее случился выкидыш, и дочь, которую он теперь так часто представлял себе, вывалилась из нее бесформенным кровавым сгустком.

Может, он должен оставить что-то после себя, что обессмертит хотя бы его имя, раз уж тело так преждевременно тащит его в могилу, например, книгу, а может, музыку, почему бы и нет, в детстве он ходил в музыкальную школу, играл на скрипке и еще помнит кое-что из уроков сольфеджио, или картину, трудно, что ли, нарисовать так, как сегодня модно, намалевать на загрунтованном холсте абстрактные пятна, добавить линий, бессердечных, ровных линий, поставить подпись в углу и, назвав это — смысл жизни, открывшийся больному раком, явить миру, наслаждаясь, как критики наперебой станут расшифровывать смысл, который автор, по их мнению, вложил, и, быть может, расскажут ему то, чего он не знает сам, а именно, какой же этот смысл. Он вспомнил о рукописи, лежавшей в его кладовке уже десятки лет, но, отмахнувшись, не решился достать ее и перечитать выцветшие от времени буквы, потому что все эти годы, так или иначе, в глубине души затаенно верил, что был талантлив, чертовски талантлив, но, назло миру и себе, в качестве дерзкого вызова и бунта, не использовал свой талант, пустив его на эскапические фантазии, и теперь страшился, прочитав черновик, понять, что столько времени ошибался, и нет у никого никакого таланта, и никогда не было, а впрочем, можно было бы похвалить себя за то, что сделал миру большое одолжение, не став еще одним плохим писателем, коих и без него в избытке. Незнание — лучшее, что есть в нашей жизни, — подумал он, незнание часа смерти делает нас бессмертными, незнание об изменах — счастливым в браке, непонимание того, что неталантлив, не умен, неинтересен, превращает в талантливого, умного, интересного, а то, что мы не знаем, как повернется наша жизнь и какими мы станем через двадцать, тридцать, сорок лет, высшее благо, что уж и говорить. Он часто представлял эту встречу: молодой юноша с наметившимися усиками, пока еще больше похожими на грязь над губой, набитый, словно шкатулка безделушками, мечтами, тщеславием и ожиданием того, что случится в его жизни, непременно удачливой и счастливой, по-другому и быть не может, и пятидесятипятилетний мужчина в подгузниках, одинокий, без семьи, детей, социального положения, уважения окружающих, денег и достижений, что этим двоим сказать друг другу, как объясниться, оправдаться, найти общий язык. Я прожил эту жизнь, как все, скажет пятидесятипятилетний мужчина юноше, только еще и в свое удовольствие, да, ты верил, что уникален, а я понимаю, что я обычный, среднестатистический человек, который ничего не достиг и не заработал, но пойми, малыш, никто не достиг и никто не заработал, только остальные пахали в поте лица на никчемной работе, растили детей, которые разочаруют, и очень быстро, а я жил, чтобы жить, и единственное, чем могу похвастаться, что никто и никогда не вил из меня веревки, а это, поверь, немало. Нет, все же, если бы мы, юные и трепетные, встретились вот так, лицом к лицу, с теми, кем станем, какой бы горькой была эта встреча, и незнание — счастье, позволяющее свариться в пустой, бессмысленной жизни, как лягушке в горячей воде, медленно и незаметно.