Мария Метлицкая - Такова жизнь [сборник]

Оглушенный всем сразу, он молчал, опустив голову. Молчала и жена. Потом он проговорил еле слышно, одними губами:

– Ты все знала?

– Ага, – беспечно сказала жена.

– И давно?

– Давно, не давно… Да какая разница.

– Прости меня, – не поднимая головы, прошептал он.

– Уже простила, – легко ответила жена. – Ну всё. Я устала, хочу поспать. Господи, все время хочу спать. Таблетки, что ли, успокоительные? Ну иди. Бледный ты какой-то. Ты вообще ешь?

Он молчал.

– Иди! – строго повторила жена.

Он кивнул и вышел из палаты. Поднять глаз на нее он не посмел. Смалодушничал, опять смалодушничал, мелькнуло у него в голове. Значит, она все знала и страдала. Значит, страдали все. Он думал, что самого жестокого он избежал. А надо было что-то делать. Тогда хотя бы одна из этих женщин была бы счастливой. Если бы не его малодушие. Если бы он был способен на поступок. Тогда бы разом все отболело и со временем успокоилось. А он мучил всю жизнь обеих. Про себя говорить нечего. Сейчас он не в счет. Он преступник, жалкий негодяй. И заболела она из-за него. Прощения ему нет. Он вышел во двор больницы. Земля была усыпана желтыми и красными кленовыми листьями. Пестрый ковер. Он сел на скамейку и закурил. Идти он просто не мог – ватные ноги не слушались его. Трус и приспособленец. Разве он заслужил любовь таких женщин? Он сидел, плакал и курил одну за другой. Потом пошел мелкий холодный дождь вперемешку с острой, колючей крупой. Он поднялся и медленно направился к метро. Вечером позвонила возлюбленная.

– Ну как там? – тревожно спросила она.

– Никак, – ответил он и положил трубку.

Ночью как заклинание он твердил только одно:

– Господи, я прошу тебя. За что ее? Меня, накажи меня. Это я заслужил наказание. Пожалей ее. Я все сделаю, только бы она жила. Никогда, господи! Слышишь, никогда! Я клянусь тебе, она больше не будет страдать. Я все решил. Пусть поздно, но я все-таки решил. Накажи меня, господи! Только оставь ее на этой земле. Никогда больше, никогда! Честное слово!

В восемь утра он уже был в больнице. Больше всего на свете он боялся посмотреть ей в глаза. Ее провезли мимо него на каталке. Она слабо улыбнулась и махнула ему рукой. Он прислонился к холодной стене и заплакал. Операция шла три часа. Потом к нему вышел врач. Врач был полный, молодой, с румяным, гладко выбритым лицом. От него пахло не операционной, а хорошим французским одеколоном. Коротко, как сводку, он произнес:

– Все оказалось лучше, чем мы ожидали. Метастазов никаких. Думаю, что все будет вполне нормально.

Врач развернулся и пошел по коридору. Мимо него сестрички провезли каталку, на которой лежала его жена. Она спала, и в ее руке была капельница.

Он вышел из больницы и пошел в сторону метро. На какие-то минуты серые, низкие облака разошлись и показалось неяркое осеннее солнце. Он улыбнулся и зашагал быстрее. Вышел он на станции «Динамо». И пошел привычной, известной ему дорогой – дворами, так быстрее.

Легко поднялся на третий этаж и позвонил в знакомую, обитую серой клеенкой дверь. Она открыла ему тотчас же – как будто давно стояла за дверью и ждала его. А может, так оно и было. И он в который раз этому удивился.

Иван Коновалов считал себя человеком счастливым. Хотя, если быть честным до конца и не кривить душой… В общем, думать обо всем об этом и разбираться не очень-то и хотелось. Семья Ивана состояла из трех человек – собственно, сам Иван и две его женщины – жена и дочь. Самые дорогие на свете люди. У жены было редкое имя, нежное и звонкое, как капель: Нинель. Дома для удобства ее называли Нелей. А дочке Иван придумал имя и вовсе затейливое, хотя по нынешним временам не редкое – Анжелика. Неля была недовольна и презрительно фыркала. Имя ей казалось напыщенным и безвкусным, но здесь Иван был тверд как скала. Хотя Неля всегда была всем недовольна, фыркала чаще, чем надо, и так, слегка, по ходу дела, немножко презирала все, что касалось Ивана, – так уж сложилось с самого начала. То есть негласно считалось, что, выйдя за Ивана замуж, Неля вообще сделала ему большое одолжение. С этим ощущением она и жила. Так бывает всегда, когда один человек сгорает от любви, а другой эту любовь небрежно принимает. Просто ей пора было замуж, а тут – вполне справный для жизни мужчина. Хотя притязаниям ее он не соответствовал вовсе. Иван был почти деревенский. Почему почти? Потому что не из глухой деревни, а из крупного поселка городского типа, со своей школой, больницей и пятиэтажными типовыми домами. Для Ивана – почти город. Для Нели – почти деревня. Сама она была москвичкой, правда, в первом поколении. Отец – военный, а мать – воспитательница в детском саду, почти интеллигенция, особенно на фоне Ивана. И сама Неля, между прочим, окончила институт – институт культуры. И значит, была культурным человеком и к тому же не мещанкой. Никакие там картинки, цветочки, занавесочки ее не интересовали – это было заботой Ивана. Хотя считалось, что на хозяйстве Неля, но заниматься домом она не любила: труд обременительный и неблагодарный. Утром уберешь – вечером опять пыль и грязь, полдня обед готовишь – все съели за пятнадцать минут, и плюс гора грязной посуды. Одно раздражение, суета и бессмысленность. В общем, все в тягость, все через силу. Иван работал мастером-механиком в автосервисе, специалистом по иномаркам. К хорошим специалистам всегда очередь, всегда полно клиентов. Работа тяжелая, но зарабатывал он прилично. К тому же не пил. Вот и получилось – всего два года промучились в хрущевке с Нелькиными родителями, построили кооператив – зал, спальня, детская. Стенка югославская, мягкая мебель – велюр. Люстра чешская. На кухне холодильник до потолка, забит под завязку. А спальня и вовсе белая, с витыми золочеными ручками. У Нельки шуба, дубленка в пол. Три меховые шапки – песцовая, норковая и из бобра. Дочка Анжелика в английской спецшколе. На пианино учится. На бальные танцы ходит. Одета как куколка. В общем, живи и радуйся. А радоваться что-то не получалось. Недовольна Неля. Чем? Сложно сказать. Настроение минорное, грустит все время. Вдаль смотрит. Смотрит и молчит. В глазах – слезы. А Иван старается. То сережки с изумрудом на Восьмое марта достал – к зеленым Нелькиным глазам. То костюм из «Березки» притащил – Франция, семьдесят процентов ангоры, тридцать хлопка, а она глянула, вздохнула тяжело – даже не примерила.