Мария Метлицкая: Такова жизнь [сборник]

Итак, было куплено пианино – громоздкое, ставшее сразу каким-то нелепым предметом в нашей и без того маленькой комнате, еще остро пахнувшее деревом и лаком. Пианино было взято в рассрочку, и мои бедные родители, видимо, предвкушали счастливые семейные вечера, когда милая дочь с косой, в плиссированной юбочке подкрутит круглый черный металлический стул и, расправив на коленях складки юбки, опустит руки на клавиши.

Оно вызвало у меня мимолетный, сиюминутный интерес – пальцем по блестящим клавишам, да и бог с ним. Я ушла читать. Это не требовало никаких усилий и труда. Это просто было абсолютным счастьем. Всегда. И до сей поры.

Вскоре через бабушкиных знакомых была найдена учительница, конечно, частная, жившая недалеко – в районе Боткинской больницы. На смотрины (или просмотр) мы поехали с моей героической бабушкой. Дом был солидный, сталинский – пожалуй, единственное положительное, что оставил после себя этот изувер. В отличие от меня бабушка заметно волновалась и у подъезда спешно смолила очередную «беломорину».

Дверь открыла высокая, хорошо пахнущая дама в брюках и широкой шелковой кофте с драконами. Она сухо кивнула и предложила нам войти.

Комната была, видимо, гостиной. В ней стояли красивые кресла с синей бархатной обивкой, большой круглый стол на гнутых резных ножках, небольшой коричневый рояль и пузатый сервант с шелковой обивкой внутри. Этот сервант и приковал накрепко мое детское внимание. Кого там только не было! И дамочки в шляпках и кружевных юбках с кавалерами, и такие же дамочки с собачками на поводках, и пастушки с тонкими свирельками, и стройные скрипачи, прижимающие к щекам изящные скрипки, и хрупкие балерины в полупрозрачных пачках. Это был целый дивный мир, не виданный мною раньше.

– Нравится? – улыбнулась дама. – Мейсен и немного Севр, – произнесла она непонятные мне слова.

Я сглотнула слюну и кивнула.

– К делу! – Жестом она пригласила меня к роялю. – Итак, зовут меня Муза Александровна.

– Вам подходит это имя, – дрогнувшим от волнения голосом вякнула я.

Потом она наигрывала простейшие мелодии и предлагала мне их повторить, стучала крепким пальцем по крышке рояля и опять просила меня повторить такты.

Затем тяжело вздохнула и повернулась к бабушке.

– Слуха нет! – сказала она жестко.

– Это приговор, вы отказываетесь? – растерянно пролепетала бабушка.

– Кто же отказывается от денег? – разумно заметила она. – А слух можно и развить.

И начались мои мучения.

Два раза в неделю, как «Отче наш». Занятия музыкой я ненавидела, а вот встречам с Музой Александровной была почему-то рада. Если б не надо было еще играть скучные гаммы и назойливые этюды, а просто разглядывать саму хозяйку, необыкновенные кольца на ее руках, вдыхать запах кофе и терпких духов, если бы… Она не была особенно требовательна – сразу раскусила меня – и просто честно выполняла свой долг.

Спустя пару лет я и вовсе научилась манкировать уроками и даже придумывала себе вывихи пальцев и якобы растяжения руки, в чем мне усердно помогала подруга Лорка, перевязывая бинтом мои совершенно здоровые конечности. Уроки продолжались года три, а потом мы переехали на другой край Москвы, ездить на Беговую было уже несподручно – и мои мучения закончились сами собой.

– Не мучьте ее больше, – внятно попросила Муза Александровна мою бабушку.

Спустя несколько лет через общих знакомых мы узнали, как нелепо и страшно погиб муж Музы Александровны – скрипач Большого симфонического оркестра. На гастролях в Италии вечером в горах попросил остановить автобус, вышел по малой нужде. Больше его никто не видел. Видимо, оступился. Тело не нашли, и хоронить бедной Музе его не пришлось. Осталась она совершенно одна – ни детей, ни родни. Говорят, до глубокой старости жила уроками.

Спустя лет тридцать на Арбате в расплодившихся там антикварных лавках я что-то разглядывала – не с целью купить, а просто так, из обычного женского любопытства. Мое внимание привлекла опрятная и даже нарядная старушка в черных кружевных перчатках, предлагавшая что-то оценщику. Я подошла ближе и увидела, как трясущимися от старости и волнения руками она разворачивала ворох газет и наконец извлекла из него статуэтку балерины, крутящую фуэте. Оценщик предлагал свою цену, она долго молчала и, наконец, вздохнув, согласилась. Старушка сняла перчатки, и я узнала на ее руке кольцо – тусклую, сероватую крупную жемчужину в оправе из мелких бирюзинок.