Луи де Берньер - Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана

На мгновенье Консепсион растерялась, не зная, что делать, затем подбежала и опустилась перед ним на колени. Кардинал судорожно втягивал воздух, и она инстинктивно обвила его руками и прижала к себе, шепча слова, которые слышала от матери в те далекие времена, когда ей было еще кого обнимать: «Tranquilo, tranquilo». [44]

– О-о, ужасная боль, – выговорил он, запрокинув голову, – как больно… Консепсион, помоги мне, ради бога…

Она крепко держала кардинала, лицом прижимаясь к его голове, пока хриплое дыхание не выровнялось и не успокоилось. Он расслабился и благодарно накрыл ладонью ее руку; и тогда страх потерять его в судьбоносном заговоре соединился со зревшей любовью, и Консепсион от души поцеловала кардинала.

Когда их губы разъединились, все переменилось. Все бывшее между ними прежде словно разрушено землетрясением; оба не находили слов, чтобы отступить или двинуться дальше. Кардинал заглянул в глаза Консепсион и увидел, что зрачки в них – как две большие луны. Он смотрел на ее девичьи губы, влажные и беззащитные, на темные веснушки мулатки. Наступил момент истины, когда приходилось выбирать между законами природы, созданными Богом, и установлениями Церкви и сурового мира.

Нельзя сказать, что он не знал о тайных ухищрениях естественной любви, взраставшей неприметно, как деревце. Стройная фигурка Консепсион часто возникала в воображении кардинала, когда он размышлял над какой-нибудь административной головоломкой, или, прости Господи, молился на коленях ниспослать знак об избавлении от несовершенства. Не раз приходили мысли о невозможности такого искушения: девочка в четыре раза моложе, мулатка, необразованная, скорее всего, не католичка, а он давал обет безбрачия и жизни в любви не к этому, а к тому миру. Она ведь не проститутка, кого можно украдкой посетить, кое-как исповедать и забыть до следующего раза; это – Консепсион, она доверилась ему и совсем еще ребенок.

Консепсион избавила его от выбора. Сев к нему на колени, она так горячо и преданно обняла кардинала, что сердце его необъяснимо дрогнуло, а лежавшие на коленях руки сами собой обвились вокруг нее.

– Меня никто прежде не любил, – проговорил кардинал и тут же сам удивился, почему так сказал.

– Я тоже сирота, – прошелестела она, и хотя кардинал не это имел в виду, объяснять не стал. Он подумал об умершей слабоумной матери с ее непристойной коллекцией мехов и о вечно занятом отце, который спекулировал государственными облигациями, покупал машины одну за другой и пользовался должностью, чтобы по олигархической лестнице подбираться к власти.

– Что ж, значит, мы оба сиротки, – негромко рассмеялся кардинал. Пришла мысль: ведь и Бог – отсутствующий отец, которому никак не угодишь.

Не умея выразить словами, но понимая, как ему горько и одиноко, она все обнимала его, пальчиком гладила ухо и перебирала волосы на виске.

– Мы не должны этого делать, – сказал он.

– Тца, – цокнула Консепсион, как все крестьяне с незапамятных времен, одним междометием отбросив вековые церковные традиции и нагромождение словесных изворотов, что оставляют холодной постель тех, кто избрал служение Богу. Кардинала настолько покорила убедительность ее довода, что он снова рассмеялся и тут же превратился просто в мужчину, который влюблен в женщину. Он ответил ей поцелуем.

Переплетаясь в постели с юной Консепсион, взлетая на гребнях неведомого океана туда, где нет ни тебя, ни земли, где свет и тьма – одно и то же, где все в тебе разом взрывается неистовством и покоем, кардинал Гусман познал наконец ласковое блаженство Эдема. В смутных отголосках любви, когда он парил между сном и смертью, ему грезились нагота и прохлада. Представлялось, что солнце превратилось в луну, а Господь сошел на землю в облике ангела, и на поляне спят ягуары, лапами обняв фавнов, и они жили с Консепсион совсем одни в мире плодов и птиц, где можно пробудиться в росных травах и бесцельно бегать, просто радуясь восторгу тела.

Наедине кардинал порой бывал жесток к Консепсион; от ужасного страха, что все раскроется, при чужих он становился с ней резким и властным; случались вспышки проснувшейся совести, когда он бил ее и обзывал «дьявольским орудием», «лапой Сатаны», словно принуждал узурпировать место Евы, источника вины. Бывали моменты, когда после ночи в молитвах перед алтарем он призывал Консепсион и затем безжалостно изгонял, ничего не объясняя; она убегала в слезах, а он раскаивался и кого-нибудь за ней посылал.