Айрис Мердок - Ученик философа

Антея Исткот сидела рядом с двоюродным дедом. Эту пару связывала любовь, хоть они и робели друг перед другом. У Уильяма не было детей, и он толком не умел с ними обращаться. У Антеи, вскружившей столько голов, вечно излучающей такое довольство собой, тоже в жизни было не все гладко. Ее отец, талантливый математик, сбежал в Австралию со студенткой, брат уехал в Канаду и с тех пор его не видели, мать-красавица умерла от изнурительной болезни три года назад. Теперь эти воскресные утра составляли опору всей жизни Антеи. Она сидела спокойно, сложив руки, созерцая широко раскрытыми, большими задумчивыми глазами пространство над головой Маккефри, сидящих напротив. Гладкое милое лицо, сияющее, словно бледный фонарь, светилось здоровьем, лепестки губ задумчиво сжаты, а золотисто-русые непокорные кудри стояли вокруг головы, электризуясь, как шелк. На этих собраниях Антея обычно старалась разобраться в собственной душе; вот и сейчас она горестно думала, что водит за нос бедняжку Гектора, когда на самом Деле влюблена в некоего Джоя Таннера, студента своего же университета, Йоркского, где она изучала историю.

Брайан Маккефри думал про себя: «Если вдуматься, я столько ношу в себе ярости, злорадства, злобы, зависти, ревности, похоти — как я после этого могу вообще хоть кого-то осуждать?» Он рассмотрел насекомое — крохотное, почти невидимое, точку, медленно ползущую по тыльной стороне руки, раздавил его кончиком пальца и виновато посмотрел в сторону Адама. Затем опять поднял взгляд, сфокусировав его в точке между подбородком Уильяма Исткота и ртом Антеи Исткот. Господи, подумал он, ведь Том мог бы заполучить эту девушку, если бы захотел. Только слово сказать, протянуть руку — и эта красивая, умная, милая девушка будет принадлежать ему. И не бедная притом. Он что, совсем дурак? Почему он так ленив, беспечен, глуп, черт бы его взял? Ему достаточно сделать самое минимальное усилие, чтобы ее заполучить, он мог бы на ней жениться. Господи! Она такая красивая, такая умная, такая святая, все при ней, о, если б, если б мне опять мою молодость, молодость и свободу, которых у меня уже никогда не будет. Может, сказать Тому что-нибудь? Нет, ни в коем случае, потому что если Антея будет моей невесткой, я просто с ума сойду. Пусть уезжает, раз уж мне она не достанется, пусть уезжает. Не хочу и знать, что она живет на свете. Будь она проклята, будь все проклято. Я могу остаться без работы, черт бы ее взял, а Габриель еще даже ничего не знает. О черт, черт, черт, говорил он себе, как говорила давно, в его детстве, Алекс, неловко наклоняясь с ведром и щеткой. В общем, я старею. Слава богу, что я не фигурирую в будущем этой поганой планеты. Все равно все взлетит на воздух — какая разница тогда, что ни делай. Добродетель уже в печенках сидит. В кои-то веки буду делать, что хочу, правда, все равно не могу. О черт. Хоть бы уже наконец атомная война.

В этот момент в конце комнаты, за спинами у Никки и миссис Роуч, послышалась возня и вошли сильно запыхавшиеся Том Маккефри и Эммануэль Скарлет-Тейлор. Они шумно сели, заметно тяжело дыша, быстро пришли в себя и сделали серьезные лица. Несколько человек улыбнулись Тому. Опять воцарилась тишина. Эмма для приличия посидел с остекленевшими глазами, изображая медитацию, а затем начал потихоньку озираться. Он раньше не бывал на собраниях квакеров, и в нем заговорили инстинкты историка. Впечатленный насыщенной атмосферой покоя и охваченный внезапным приливом счастья, он поправил очки и принялся разглядывать окружающее. Затем Том услышал тихие сдавленные звуки и ощутил, что скамья слегка раскачивается. Эмма беззвучно смеялся. Он заметил торчащую из кармана Адама голову Зеда. Эмма пихнул Тома в бок и показал пальцем. Зед перевел смеющийся, полный непочтительного внимания взгляд с мистера Осмора на Эмму. Том тоже захохотал. Он запихал в рот носовой платок и закрыл глаза, полные счастливых слез. Еще миг — и он уже молился, словно возносясь и унося с собой других. Любовь потоком хлынула ему в душу. Он всех будет любить, всех спасет: Алекс, Брайана, Габриель, Стеллу, Эмму, Джорджа… особенно Джорджа.

Неста Уиггинс заливалась багрянцем, как всегда, когда приходилось вставать и выступать перед всеми. Она робела перед публикой, но сознательно заставляла себя выступать часто. Собрание решило выделить определенную сумму на перекраску молитвенного дома; Неста понимала, что должна встать и предложить отдать эти деньги на недавно открытый счет для постройки нового культурно-спортивного центра на Пустоши за каналом. (Казначей Натэниел Ромедж втайне вербовал сторонников покраски, гак как боялся именно таких чересчур совестливых прихожан, зная, что они попытаются найти более достойное применение собранным деньгам.) Однако именно в тот момент, когда Неста учащенно задышала и подалась вперед, чтобы встать, поднялся Уильям Исткот. Неста, довольная, расслабилась. На собраниях Друзей никто никогда не выступал после Уильяма Исткота. Ящерка Билль думал про свою жену Розу и про то, как Розанов вспоминал ее во главе семейных трапез в «старые добрые чистые времена». Еще он думал о том, что недавно сказал ему доктор Роуч. Уильям позволил себе соврать, когда Роберт справлялся о его здоровье. С ним что-то было не в порядке, но, скорее всего, это не рак. Завтра он едет в больницу. Он подумал о своем отце, который ко всем обращался по-квакерски, на «ты», а теперь, кажется, совсем ушел в невероятно далекое прошлое, словно жизнь самого Уильяма тоже стремительно, на глазах отходит в историю, словно те, кто вылепил, создал его, учил, подал ему драгоценные, незапятнанные примеры — родители, учителя, друзья, — уже собираются вокруг.