Айрис Мердок - Ученик философа

Стелла помолчала.

— Если бы я верила, что такой живительный родник может пробиться… но все мои силы уходят на выживание. Я не хочу стать машиной для страдания и ненависти. Я хочу сохранить рассудок. В смысле сострадания, любви и прочего лучшее, что я могу, это стараться думать о Джордже беспристрастно. Вы не полагаете, что он покончит с собой?

— Нет.

— Для меня самоубийство всегда было абстракцией. Никто не может всецело предаться этой идее.

— Люди — абстрактные существа и редко решаются на что-либо всецело.

— Я знаю, что вы уважаете самоубийство, из-за Масады [113] Масада — древняя крепость в Израиле. В 70 г. н. э., во время Иудейской войны, после взятия Иерусалима римскими легионами Масада оказалась последним оплотом восставших. Не желая сдаваться римлянам, защитники крепости покончили жизнь самоубийством. .

— При чем тут это. К самоубийству часто прибегают ради мести или чтобы доказать свое всемогущество.

— Это похоже на Джорджа. Но нет, я не вижу его в роли самоубийцы. Возможно, в один прекрасный день его линчует толпа. Но жестокость — это сила, она, словно магия, внушает людям страх.

— Его будут охранять, окружат любовью!

— Да. Как короля.

— Как короля, которым он поневоле должен быть, потому что вы — королева. Вы однажды сказали, что чувствуете себя принцессой, вышедшей замуж за простолюдина. «Это сказывается в конце концов» — ваши слова.

— Правда? Чего я только не говорю! А вы все запоминаете.

— Не зацикливайтесь слишком на этих картинах. Неплохо время от времени признаться, что ничего не видишь. Мы ничего особенного собой не представляем, и машины-то из нас так себе. Вы воображаете, что ваши мысли — лучи силы. Ведите себя проще, вдруг это поможет вам увидеть вещи как они есть.

— Вести себя проще…

— Да, в свете, льющемся извне, в свете заурядной веры или надежды, ничего заумного.

— Вы опять проповедуете смирение! Насчет возвращения домой. Если бы я могла увидеть в этом свой долг… но я не могу. Не могу войти в темноту. Мне нужна картина, мне нужен план. Вы по-прежнему думаете, что Диана Седлей ничего не значит?

— Да, она — игрушка, divertissement [114] Развлечение (фр.). . Неужели вы из-за нее беспокоитесь?

— Да. Но свои чувства из-за нее я могу понять, они просты и здоровы по сравнению со всем остальным. Я раньше думала, что он может ее убить. Я подозреваю, что он был с ней, когда умер Руфус. Как вы считаете, может быть, Джордж просто сумасшедший?

— Нет.

— Или эпилептик?

— Нет.

— Электрошок и все такое?

— Нет.

— Но вы думаете, что это опасно, вот так ждать, проводить время? Я уже одержима «времяпрепровождением». Я не могу остановить время, не могу его использовать. Я раньше все списывала на неудачный брак, но это не то, это гораздо шире. Конечно, оттого, что Джордж без работы, все еще хуже — у него слишком много свободного времени, он сидит и фантазирует. Воображает жуткие вещи. Когда-то, сто лет назад, он мне про них рассказывал.

— Вы вместе этим занимались?

— Вы хотите спросить, захватывали ли меня его фантазии? Да, пока я не начала…

— Бояться его?

— Ненавидеть, или что там.

— И они вас все еще захватывают?

— Больше чем захватывают. Я становлюсь Джорджем. Ну допустим, я вернусь. Я буду в безопасности?

— Он полностью занят Джоном Робертом Розановым.

— И меня, может быть, просто не заметит? Надеюсь, эта одержимость безобидна. Это значит, что я могу подождать или что ждать не нужно?

— Как вы думаете, Джордж знает, насколько дружны вы были с Розановым в свои студенческие годы?

— Я не была с ним дружна. Он просто думал, что из меня может выйти философ. А я…

— А вы?

— Ну, вы же знаете Джона Роберта или знали.

— Вы не думаете, что вы — часть проблемы Розанова?

— Надеюсь, что нет. Я отказалась от Розанова, когда увидела, как одержим им Джордж.

— И философию бросили, чтобы Джордж не догадался случайно, что вы годитесь в философы, а он нет!

— Не надо! Это было сто лет назад, еще до того, как мы поженились. Я уже тогда изучала Джорджа.

— Я помню, вы как-то сказали, что Джордж интересовал вас больше всего на свете.

— Как бы то ни было, я не хотела строить отношения с Джорджем, пока он одержим Джоном Робертом, — слишком много матрешек, вложенных одна в другую. Тут что-то есть, если бы я только могла это понять, пока жду. Джорджа нельзя объяснить с помощью старых теорий. С тем же успехом можно сказать, что он одержим бесами. Это скорее что-то достойное жалости, как болезнь или неуемный зуд, вроде похоти, как нервическое, неконтролируемое обжорство назло себе и всем. Он теперь знает, что уже никогда ничего не добьется в жизни. На самом деле он жалок. В романе он был бы комическим персонажем.