Пер Энквист: Пятая зима магнетизёра

Впрочем, К. точно не помнит. Может быть, мальчик сказал: "Разве справедливо, что именно я оказался избранным?"

Как будто кто-то заставил его убить двух малышек. Возможно, что он был более серьезно болен, чем казалось.

В отношении К. к мальчику в этот последний год было что-то, что не поддается пониманию.

Сначала эта чудовищная ненависть. А потом — словно мальчик сделался его сыном или точно он действительно полюбил его.

К. рассказал, что он просидел всю ночь на кровати мальчика, держа его голову на своих коленях. Простыня больше не была нужна. К. сидел, гладя мальчика по голове, осторожно, как будто его ладонь превратилась в птичье перо. В полночь дыхание мальчика выровнялось, успокоилось, он наконец заснул. Комната была погружена в темноту, свет от парковых фонарей бил в потолок, но мальчик спокойно спал, светлые волосы всклокочены, а губы чуть приоткрыты в легкой, почти детской улыбке.

Проснувшись, он сказал, что ему снилась кошка.

Все это очень странно. Но иногда мне кажется, что К. любил мальчика сильнее, чем собственную убитую дочь.

Мальчик проспал до пяти утра.

На улице прошел дождь. В парке больницы Уллерокер не было ни души. У К. оказались с собой больничные ключи. Он отпер дверь, принес свитер, плащ и резиновые сапоги, и они отправились на долгую прогулку под рассветным дождиком.

Они держались за руки, но не произносили ни слова. Мальчик впервые вышел за стены больницы или, вернее, — впервые решился на это. Он ступал с опаской, словно шел по тонкому льду. И почти все время смотрел на К., робко, но дружелюбно, словно бы наконец все-таки простил его.

Что мы видим, когда глядим сами на себя? Но эти мгновения так коротки. Почти ничего не успеть.

А потом забываешь.

Я вглядываюсь в фотографии Пинона, внимательно, точно тайна вот-вот раскроется. Он носил свою жену всю жизнь так, как шахтер носит на лбу свою лампочку. Но какой свет падал из этой огромной лампочки?

Падал прямо в нас.

К. показал мне несколько коротких, с маниакальным упорством нацарапанных записок, обнаруженных в палате мальчика, записок, найденных только после его смерти.

Короткие зашифрованные сообщения. Непонятно, были ли то его собственные слова, или он вычитал их в какой-то книге. Мне, по крайней мере, они были незнакомы. "Кто-то должен быть звеном между светом и тьмой". "Только виновные заслуживают оправдания".

Самым примечательным был толстый блокнот, страниц двести формата А-5, исписанный полностью. Хотя он писал лишь одно-единственное имя, строчка за строчкой, страница за страницей, десятки тысяч раз.

Тереза. Тереза. Тереза. Тереза. Маниакально, час за часом, строчки-четки, состоящие из одного имени, на это же надо было, наверное, потратить целую вечность.

К. спросил меня, не знаю ли я, кто такая эта Тереза. Я ответил, что не знаю, не знаю никакой Терезы. Возможно, так оно и есть. Я не знал, кого имел в виду мальчик, если только не искать метафизических ответов, чего я делать не собираюсь. Но в таком случае это, возможно, Тереза де Хесус, святая всех отверженных, и тогда мальчик действительно в глубинном мраке своего страха сотворил именно четки.

Эти короткие, измазанные нечистотами, записки.

"Я же все-таки по-прежнему своего рода человек".

Сегодня утром над озером опять стелется туман. Лед сошел.

Я тщательно обследую фикус. Мертвые хорошо умеют маскировать свою жизнь: листьев до сих пор нет.

О Пиноне одно время писали очень часто. Потом совсем редко. В последние годы его жизни.

В некоторых статьях рассказывается о секте.

Осенью 1930 года в Лос-Анджелес приехал на гастроли человек с деформированной внешностью, то есть монстр, по имени Антон Лави, а в октябре того же года он ушел из шапито. Пинон работал в другом шапито — сегодня трудно подсчитать, сколько существовало разъездных групп с монстрами в то время, но кульминация совершенно очевидно пришлась на 20-е годы. Однако, без сомнения, Лави и Пинон каким-то образом познакомились.

Через два месяца после приезда в Лос-Анджелес Лави основал секту, религиозную секту сатанистов.

У Лави была опухоль, покрывавшая всю правую половину лица. Она начиналась на лбу, огибая глаз, ответвлялась на висок, спускалась на щеку и заканчивалась на челюсти. Иссиня-черного цвета опухоль эта выдавалась сантиметров на пять. Можно сказать так: опухоль была громадной, но вовсе не чудовищной — родимое пятно, гигантская иссиня-черная жаба, присосавшаяся когда-то к его щеке и испортившая ему жизнь, но не сделавшая его настоящим монстром.