— Mon cher Boris, возможно, Юрий Несвицкий возненавидел не весь белый свет, а общество, которое отвергло его так жестоко. А вернее, так называемое bonne societe [10]. He спорю, он заслуживал порицания, но то, как обошлись с ним, право же, было слишком. Игрок?
Да, всего лишь игрок. Но не преступник же! Однако ж речь теперь не о том. Его крепостной — талантливый художник, ты говоришь?
— В высшей степени. И может погибнуть.
— C'est terrible… [11]Но что тут поделаешь?
— Я полагал, тебе он не посмеет отказать…
— Быть может. Но каков в этом случае буду я? Припомнить услугу, оказанную бескорыстно, и требовать чего-то… Не знаю, mon prince…
— Помилуй, Michel! Зачем же непременно припоминать? Просто обратись к нему, это так естественно. Un mot… [12]В конце концов, les devoirs d'un chretien [13]…
— Vraiment? [14].
— Уверяю тебя. К тому же, mon cher, сегодня такой день… Многолетние труды Николая Петровича на ниве просвещения России знаменуют собой целую эпоху. Румянцевскую эпоху. Тебе — продолжать.
— Что ж, je me rends! [15]Ты речист, князь Борис. Будь по-твоему!
Молодая хрупкая дама с лицом бледным, будто восковым, легко, словно не шла, а парила в пространстве, пересекла гостиную, негромко обратилась к графу:
— Mon cher, tu m'as promis… [16]— При этом она ласково улыбалась Борису. — Вы не рассердитесь, князь, если я украду кузена ненадолго?
— Возможно ли сердиться на вас, chere princesse [17]?
Разговор был прерван, и на некоторое время собеседники потеряли друг друга в толпе.
Они сошлись вновь, уже прощаясь, и обменялись короткими репликами, понятными только им.
При этом Борис Куракин на мгновение задержал руку графа Румянцева в своей руке.
— C'est arrete? [18].
— Ма parole d'honneur! [19].
Московский антикварный салон открывался, как водится, шумно.
Охочая до зрелищ столичная публика с утра стекалась к невыразительному зданию на Крымском валу.
Унылый дом, будто в насмешку над всеми изящными искусствами, был не чем иным, как Центральным домом художника.
Художники, похоже, с архитектурным конфузом сжились вполне.
В Доме постоянно действовали какие-то экспозиции. В фойе бойко торговали замысловатыми шляпками, нарядными куклами ручной работы, статуэтками из камня и прочими художественными поделками.
Снаружи бурлил рынок.
Продавалось все: от монументальных живописных полотен до лубочных московских пейзажей и причудливых украшений из дерева, кожи и металла.
Сегодня, однако, рынок был сметен нашествием автомобилей, способных украсить любой — даже самый взыскательный — автосалон.
Публика собиралась самая разношерстная.
Известные всему миру коллекционеры, маститые антиквары из обеих столиц, эксперты, ценители и знатоки старины бок о бок с несостоявшимися гениями — оборванными, полусумасшедшими художниками, безработными реставраторами, ловкими творцами новодела.
Суетились побитые молью, спившиеся потомки советской аристократии, присвоившей однажды чужие сокровища, для верности перебив владельцев. Пришло время расстаться с награбленным. Пытались, однако, не продешевить.
Вертели головами представители новых элит, наслышанные уже о непреходящей ценности всяческой старины. Впрочем, не слишком еще понимали, что к чему, и потому пыжились нещадно, напуская на себя деланное безразличие. Монотонно работали челюстями, перекатывали во рту бесконечную жвачку.
Впрочем, в этой породе встречались уже особи, вполне постигшие искусство жить красиво. Эти были почти безупречно элегантны, изучали витрины со знанием дела и — в сущности, едва ли не единственные — покупали.
Не обошлось, разумеется, без дам полусвета и журналистов.
Сотни ног шаркали по начищенному до блеска нарядному паркету, отражавшему, как зеркало, яркий свет торжественных люстр.
Огромный зал разделен был на множество крохотных площадок, и каждая стала на эти дни маленьким самостоятельным миром вещей и вещиц, сохранивших дыхание прошлого.
Оживали интерьеры скромных помещичьих усадеб и помпезных дворцов.
Из тяжелых золоченых багетов строго и печально смотрели на суетящихся потомков нарядные дамы в кисейных платьях, суровые генералы в мундирах с эполетами, кротко улыбались девушки в кокошниках, подозрительно хмурились старухи в чепцах.
Раззолоченные и скромно-пастельные, разукрашенные замысловатым цветочным узором и строгим античным орнаментом, глядели из витрин парадные сервизы и одинокие чашки с трещинками.
Кузнецов, Корнилов, Гарднер…
Читать дальше