Александр Кабаков - Последний герой

Километров через пять поворот возник, но налево, сама просека довольно круто свернула, стала шире, и под желто-черным лесным мусором замелькал кое-где выщербленный бетон, и наконец он покатил просто по старой бетонке, с широко разошедшимися щелями между плитами и выглядывающими из растрескавшихся этих плит ржавыми витыми арматурными прутьями. Куда ведет эта дорога, он уже представлял с трудом, но, в любом случае, он удалялся от поселка. Уже будучи готовым развернуться, чтобы ехать назад по своему следу, он высматривал для этого место поровней и пошире, когда в машину влетел уже знакомый гул.

Танки шли прямо на него, это была танковая колонна без каких-либо других машин, и движущийся лес поднятых зачем-то в небо стволов сшибал ветки живого леса, в железный гул вплетался живой древесный треск, словно человеческие вскрики. «Шервудский лес пошел», — подумал Гарик Мартиросович, закончивший в свое время, между прочим, институт военных переводчиков, да, увы, все перезабывший в своей должности спецводилы.

Шервудский лес пошел, думал он, слетая с дороги и несясь навстречу колонне, словно призрак, между деревьями, сминая подлесок, снося стволами ручки с дверей и хромированные накладки, насквозь прорезая сучьями крылья, отрывая зацепившийся за пень задний бампер.

Шервудский лес пошел, думал он, видя перед собой абсолютно непреодолимую груду валежника — выворачивая на дорогу перед немного приотставшим Т-92 — и, в секунду пересекши чертову дорогу, перепрыгивая мелкую придорожную канаву — снова несясь меж сосен навстречу бесконечной колонне, ни одна машина которой, к счастью, не могла ни повернуть за ним, идя в строю — ни даже поймать его за деревьями очередью из крупнокалиберного.

Шервудский лес пошел, думал он, уже почти поравнявшись с предпоследней, сильно обгоревшей, машиной — дивизион явно был выведен из боев.

Шервудский лес по…

Он не додумал.

Механик предпоследней не выдержал.

Все тонны горелой краски, брони, траков, масла и солярки, боекомплекта, лазерных прицелов, приборов спутниковой ориентации и примерно триста килограммов экипажа дернулись и начали съезжать с дороги навстречу наглому привидению.

ЗИМ ударился в правую гусеницу точно серединой передка, алой пылью рассыпался плексигласовый флажок на капоте, машина встала на нос, на миг зафиксировалась вертикально, вверх багажником — и рухнула крышей на броню.

В ту же секунду замыкающий ударил злополучный танк сзади, и вспыхнули наружные запасные баки. Еще через минуту горели оба, черно-оранжевый дым поднимался из леса, потом из люка механика второго танка выдвинулась до половины человеческая фигура, но комбинезон на спине тут же вспыхнул, и горящий повис вниз пылающим шлемом.

Колонна неровно, вразнобой остановилась.

Шервудский лес по…

Он не додумал.

Предновогодний, декабрьский Кабул семьдесят девятого он вспомнил.

И январь в Вильнюсе девяносто первого.

И октябрь девяносто третьего в Москве.

И снова декабрь, на окраине Грозного, девяносто четвертый.

И еще черт ее знает какую, кажется, горную дорогу, и заходящий на ракетный залп вертолет, и танки, и горелые трупы в девяносто пятом, шестом, седьмом…

Он вывалился из левой дверцы за семнадцать сотых секунды до столкновения, в полном соответствии с инструкцией сгруппировался, покатился, потом проехал лицом, грудью, животом по всем сучьям и корягам в небольшом овраге, услышал удар, взрыв, увидел пламя, пополз, побежал, снова пополз, вдруг кусты вокруг загорелись, он понял, что вернулся к бетонке, рядом с которой горит подожженный танками лес, и побежал в обратную сторону.

За все время, что он шел до поселка, он не встретил ни одного человека.

Весь разрисованный йодом, с перебинтованной грудью — похоже, что пару ребер сломал, он лежал на нашей постели, бутылка «Двина», немедленно извлеченного Гришей из его тайников, стояла вместе со стаканом рядом на стуле.

— Неужели на этом все и кончено? — спросил Гарик, не обращаясь ни к кому в отдельности, негромко, будто сам у себя. Ни акцента, ни шоферских оборотов… Мы все были в этой же комнате, второй день нашего дачного отдыха шел к концу. Она только что покормила лежачего Гарика, мы с Гришей курили после обеда, помогая раненому одолевать коньяк. Все молчали, и в тишине стало слышно, что Гарик плачет.

Тогда заговорил, конечно, Гриша.

— Лучше б мама меня раздумала, — сказал он, — чем мне видеть, как плачет, извиняюсь, ангел. Между протчим, Гарик Мартиросович, я вам говору, как сыну, пусть они все плачут, потому что я вам исделаю одну даже очень приличную вещь, еще ваши царапки не сойдут.