Нова Рен Сума - Стены вокруг нас

Аннемари (преднамеренное убийство, зарезала жертву поварским ножом; как только ей исполнится восемнадцать, ее должны были отправить в колонию для взрослых, и остаток срока ей пришлось бы отбывать со взрослыми преступниками) держали в четвертом корпусе для суицидниц. Для крошечной – ростом едва мне по плечо – Аннемари с наивным детским личиком время закончится вместе с переводом во взрослую тюрьму. Она считала те ночи, что ей оставались здесь, и от этих подсчетов поседела.

У некоторых сроки были не столь огромными, и все же зрело ощущение, что у нас крадут часы свободы, как осень крадет листья с деревьев. Крошка Ти из третьего корпуса (нападение на одноклассницу во дворе школы; Ти говорила, что девица сама напросилась) вся извелась, хотя ей оставался лишь месяц. Она всегда была взбалмошной, а в ту ночь просто обезумела. В ее камере протекала крыша. С потолка сочилась вода. Значит, снаружи шел дождь.

Мы до хрипоты спорили о событиях той ночи – уже потом, когда у нас не осталось ничего, одни воспоминания. Некоторые не соглашались даже с тем, что дело было в августе. Календари потеряли значение и никак не могли нам помочь. Аннемари говорила, что был июль, Лиан утверждала, что сентябрь. А Крошка Ти запомнила только, что шел дождь.

Все мы сходились на том, что было темно и душно. Замки отворились глубокой, насквозь пропотевшей ночью в самом зените невыносимого, тошнотворного лета.

Серую каменную глыбу, в которой нас заперли, построили больше века назад. Она стояла так далеко на севере страны, что тень от нее ложилась на чужую землю. Как и в любой тюрьме, в «Авроре» было полно закутков и укромных мест, о которых знали только мы. Мы разведали, как расположены вентиляционные шахты; если приложить к решетке ухо и говорить тихим низким голосом, можно было узнать из первого корпуса, как обстоят дела в третьем. Мы вычислили, что коридорчик, ведущий в столярную мастерскую, недоступен для видеокамер; если одной из нас вдруг захочется перерезать другой глотку или прижать к стене и сунуть в рот язык в склизком поцелуе – лучшего места не найти.

Мы выведали кучу маленьких секретов. Если запрокинуть голову у противопожарного датчика во втором корпусе в снегопад, на лицо будут падать снежинки. А если закрыть глаза, поедая то, что в нашей столовой называли мясной запеканкой, то просто так, без всякого праздника, можно ощутить вкус шоколадного торта из детства, испеченного бабушкой, которой давным-давно нет на свете. К любому месту привыкаешь, начинаешь считать его своим домом. Многих из нас роднил страх, который мы постоянно испытывали в той, прежней, жизни. Оттуда хотелось сбежать, покинуть тонущий корабль, да поскорее. Говорят, дом там, где сердце. Не только. Дом там, где тоска, где отчаяние и безнадежность. Да, в тюрьме мы чувствовали себя совсем как дома.

Нас распределили по четырем корпусам, камеры в которых были расположены в два яруса по периметру. Из своей клетки нам было видно только камеру напротив. Наши голоса отдавались эхом в гулком холле на первом этаже. Там мы проводили время после занятий, отмучившись положенный срок над древними истрепанными учебниками. В холле мы играли в карты и, безбожно привирая, рассказывали друг другу истории из прошлой жизни – о мальчиках и преступлениях, за которые нас сюда упекли.

Если соседки по камере вдруг подружились, то делились своими секретами и там.

Нас держали по двое. Мы спали на двухэтажных кроватях. Верхняя койка располагалась под самым потолком, испещренным трещинами.

В узких тесных камерах стояло по два узких стола, на которых с трудом умещалась даже тетрадка, над столами – книжные полки, поставить на которые можно было всего две книжки, и то не очень толстые. На стене висело небьющееся зеркало из неизвестного сплава, такое крошечное, что рассмотреть себя в нем удавалось только по частям.

Еще в камере были две тумбочки и два крючка. Унитаз и старая раковина. Выкрашенная в зеленый дверь и покрытые плесенью стены. Тараканы и муравьи. Крысиные норы в стенах и мыши на чердаке. На внешней стороне двери висели пластиковые ящики, в которые мы совали тапочки перед тем, как войти. В камере полагалось находиться в одних носках.

Окошко в двери, затянутое мелкой сеткой, предназначалось для охранников. Они могли заглянуть, когда им вздумается, – мы переодевались, спали, пытались застегнуть лифчик, заведя руку за спину, либо приникали к окошку с другой стороны, глядя им прямо в лицо.