Татьяна Соломатина - Акушер-ха!

Девочка ещё что-то пробормотала, а затем внутривенный вводный наркоз на некоторое время лишил её треволнений.

— Можно работать! — серьёзным густым голосом сказал Сергей Алексеевич и…

И руки Петра Александровича исполнили великолепный танец длиною в сорок минут. Именно столько времени длилось первое кесарево сечение, в котором я имела честь принимать участие в качестве первого ассистента этого прекрасного хирурга. И дело тут совсем не во времени — он с лёгкостью выполнял эту операцию и за полчаса, в случае неосложнённого анамнеза [7] Anamnesis (лат.) — буквально: история. , и за полтора — в случае интраоперационных сложностей.

Он был хирургом-универсалом. Начинал в НРБ, после спецклинординатуры работал в Индии и в Африке. Его учителей уже не было в живых. Таких операций, какие умел делать он, уже не проводили. Такого опыта, как у него, не было почти ни у кого в этом тесном-тесном акушерско-гинекологическом мире. Мне выпал джекпот.

За ним бегали многие интерны. Его в качестве учителя и лекаря добивались для своих отпрысков звонками из министерства. Как врач, он не отказывал никому. Поэтому как учитель был волен выбирать. Я провела рядом с ним два года, просто случайно оказавшись в нужном месте в нужное время. Случайно ли?.. И, кстати, он никогда не позволил себе ничего более плотского, чем то невинное поглаживание. Моне вкупе со всеми импрессионистами был не в его вкусе, он предпочитал Рубенса, как почти все сухощавые мужчины.

А сейчас я была заворожена действием. Непосредственно участвуя в нём, я в то же время наблюдала за ним и со стороны. Это было прекрасно. Премьера «Лебединого озера» лучшей труппы Большого — ничто по сравнению с тем изяществом отточенных движений, где ничего лишнего. Ничего большего, но и ни на йоту — меньшего.

— Кожа. Подкожка. Апоневроз остро. Мышцы — тупо. Брюшина. Дупликатура. Разрез на матке остро — два сантиметра. Тупо разводим до двенадцати. На четвёртой минуте. Зажим на пуповину. Перерезай! Живой, здоровый, доношенный, мужского пола. Послед. Кюретаж. В тело матки — окситоцин. Вводи. Выше. Гегар. Там не было раскрытия. Поменять перчатку. Хлоргексидин. Углы. Первый ряд. Второй. Не надо ревердена. Не приучайся к гадости. Перитонизация. Брюшина. Оставим дренаж. Я не люблю наглухо. Мышцы. Надя, не давай мне мышиных хвостов. Длинную. Апоневроз. Тут подкожной — тьфу. Косметика. Чего смотришь квадратными глазами? Дренаж и косметика? Я тебя прошу — чище будет. Повязка. Натяни. Ноги согнули — раз! Обработка влагалища. Катетер. Мочи — сто пятьдесят миллилитров, светлая. Кровопотеря — пятьсот миллилитров. Всем спасибо. Пошли писать протокол.

Это всё, что он сказал за операцию. Да и то — для меня. До извлечения плода он был сосредоточен. Позже — напевал. Ни одного лишнего движения. Никаких показушных и натуральных психозов, в которые так любят иногда впадать хирурги. Ни одного громкого слова. Забавный анекдот на этапе ушивания матки. Щипок за зад санитарки на закуску. Дружеский шарж в подарок.

— Никогда не тяни зеркало и крючки просто держи. Не протирай в ране — это не пол, — промокай, не травмируй сосуды. Зажим на пуповину — примерно посередине. Обязательно кюретаж и посмотри, как сократилась матка. Не верь, не бойся, не проси! И не делай такое серьёзное лицо. Жизнь — забавная штука. Больница — цирк. Акушеры — клоуны. Эквилибристы. Эксцентрики. Жонглёры. Трудяги.

Кстати, завтра утром плановая — пойдёшь со мной. Будешь шить. А пару дней спустя — и резать. Не моргай подобострастно и благодарно — поздно придуриваться. Ты поняла, в чём этот божественный прикол. Давай, дуй, покури — и с историей ко мне в кабинет.

Я было отправилась в подвал, но меня окликнул Сергей Алексеевич. Оказалось, что курить «категорически запрещено» ещё и на чердаке. Опять же у лифтов. Мы мило посмеялись. Кокетничал Серёжа ещё термоядернее, чем я. Мне он не очень понравился. «Кобель!» — подумала я, ещё не догадываясь, что на десять предстоящих лет мы связаны не только работой, но и крепкой дружбой.

— «Сука!» — восхищённо подумал я, — смеялся год спустя Серёжа, когда мы курили в изоляторе обсервационного отделения, празднуя новый год на рабочем месте.

В кабинете Пётр Александрович, налив ещё по пятьдесят, бегло рассказал мне, что, как и куда написать. Настолько бегло, что на следующее же утро я получила по самое «не могу» на утренней врачебной конференции, которую какой-то шутник в незапамятные времена назвал «пятиминуткой». «Пятиминутки» длились от двадцати минут до полутора-двух часов — по обстоятельствам. Я же была первым интерном, удостоившимся персонализированного выпада начмеда. Меня запомнили. А я, отстояв полтора часа в операционной после бессонной ночи, ещё до вечера писала текущее и переписывала предыдущее.