Александр Торин - Осенние рассказы

Употребив почти все имевшиеся в наличии запасы спиртного, мы вылезли на крыльцо. После ночных возлияний я был расслаблен, и начал прощупывать подходы к сероглазке.

— Как бы я хотел жить в этой клетке. Рядом с такой эээ… необычной хозяйкой, — я мечтательно нес чепуху. — Каждый вечер смотреть на нее.

— Отстань. Дай лучше закурить, — хрипло сказала сероглазка.

— Авек плезир, мадам — я пошарил по карманам и нашел помятую пачку сигарет. — Вы знаете, мне кажется, я вас где-то видел.

— Мало ли, — усмехнулась она. — Слушай, кавалер, там вино еще осталось?

— Вроде все выпили, но я сейчас поищу.

Я кинулся в комнату, увидел своего приятеля, прикорнувшего на кресле в обнимку с бутылкой вина, и прошептав «Прости, друг», аккуратно вытащил сосуд из его рук.

— Смотри-ка, нашел, — удивилась сероглазка. — На роль домашнего мышонка сгодишься, пожалуй. Кстати, мышкой быть не так уж и хорошо. Даже у меня в клетке.

— Да, — сцена мышиной казни из детства вдруг встала перед глазами. — Иногда их топят. В оцинкованном ведре.

— Перестань, — вдруг вздрогнула сероглазка.

Мы встретились глазами. Что-то неуловимо-знакомое просвечивало в ее лице, как же я раньше этого не заметил.

— О, Господи. Тебя как зовут? Ира?

— Да.

— Ирка. Ну ты даешь… Ты меня помнишь? А Клавдию, на даче…

— Ах, так это ты… Давно это было.

— Ну надо же так встретиться, — поражался я.

Мы допили вино. Начало светать и где-то за деревьями застучала колесами первая электричка.

— Слушай. У меня к тебе просьба — вдруг сказала Ира.

— Да? — удивился я.

— Я сейчас уйду. Тихо, по-английски. Мне на самом деле давно уже пора.

— Да куда же ты пойдешь, все замело на хрен.

— Не твое дело. Да, и еще, не рассказывай никому, что мы были знакомы. Обещаешь?

— Угу, — сглотнул я слюну. Я ничего не понимал.

— Только ничего не спрашивай. Так надо, — она приложила к моим губам палец и посмотрела на меня серыми глазами. В них была странная, бесконечная пустота, от которой мне стало не по себе. — Пока.

— Счастливо… Жаль, честно говоря. Может быть хоть телефон оставишь?

— Не стоит. Хочешь — возьми сэра Роджера на память.

— Да куда я его дену, — растерялся я.

— Ну, как знаешь.

Ира ушла. Я закурил последнюю сигарету и потряс головой. Казалось, что все это мне приснилось.

Через пару недель я попытался ее разыскать, но никто толком не мог вспомнить, чьей подругой она была. Мои однокурсники запомнили только белую мышь в клетке, короткую челку, да серые глаза.

Много лет спустя я увидел такой же пустой, отрешенный взгляд у людей, сидевших на тяжелых наркотиках. Впрочем, это только мои догадки.

Когда я перешел в третий класс, жителей коммунальных квартир переселили в новенькую, пахнущую известкой пятиэтажку, из тех, которые народ с обозвал «Хрущобами». Никита Сергеевич, впрочем, уже несколько лет как был отстранен от власти, но дело его продолжалось.

Почти весь наш двор оказался в доме номер 5 по Театральному проезду. В доме этом все перемешалось. Жили в нем и архаичные деревенские бабульки в шерстяных платках, и дети трактористов и водопроводчиков, и полковник-артиллерист, за которым приезжала по утрам черная «Волга».

Каждый день мы с приятелями убегали на соседнюю стройку, залезали в котлован, пробегали мимо забитых в землю свай, прыгали по горам из блочных панелей. Мы играли в войну и приходили домой грязными с головы до ног.

Однажды Валерка Глазков провалился почти по пояс в жидкую грязь. Положение было отчаянным, выбраться он не мог, и я побежал звать Валеркиного отца на помощь. Работал этот высокий, мрачный мужик трактористом.

— Сорванцы, хулиганье, — отчитывал он нас. — Что вас туда понесло, землица-то вся вспучилась.

Меня насильно привели к Валерке домой, вымыли и накормили обедом.

— Ешь, ешь, — причитала мама Валерки Глазкова. Работала она, кажется, штукатурщицей в строительном управлении. — Нечто твоя бабка тебя накормит? Да она, небось, и готовить-то не умеет.

— Спасибо. Да нет, она очень хорошо готовит, и щи варит, и котлеты делает.

— Все равно ешь, я люблю, когда дети кушают. Ты, главное, черный хлебушек кушай. Почему народ русский такой сильный супротив всяких немцев? Потому что ржаной хлебушек ест, а в нем сила. Ой, какая сила.

— Как у Геркулеса, — усмехнулся я.

— Какого еще Геркулеса? — удивилась Валеркина мама.

— Овсянка так называется, в пачках. «Геркулес», — пошутил я. — А еще такой был греческий герой, силач.