Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку

С годами — Тит прожил в этом браке почти двадцать лет — он привязался к жене, как можно привязаться к покладистому домашнему животному — сибирскому коту или пуделю. Можно было даже сказать, что он полюбил жену. Но все же себя он любил несравненно сильнее.

После смерти жены — она умерла от старости — Тит вздохнул полной грудью.

Горевал он не долго. К смерти жены он отнесся взвешенно и с философским стоицизмом, тут же избавившись от всех жениных вещей. То есть, абсолютно ото всех. Начиная с пустых баночек из-под питательных кремов, шляпных и обувных коробок, чулок, бигуди, колготок, пудрениц, флакончиков с остатками духов и кончая шубами, портативными записными книжками, всяческими мулине, шалями, перчатками, сапожками и прочими женскими атрибутами, причиндалами и аксессуарами.

"Чтобы духу ее не было!" — сказал сам себе Лёвин. И добавил: — "С глаз долой — из сердца вон". И еще подивился, сколько русский народ насочинял всякой мерзости, чтобы облегчить себе жизнь.

Тит поступил столь твердо не потому, что был бессердечен, а потому, что, зная свою избыточную сентиментальность, страшился, как бы она, эта никому не нужная сентиментальность, после смерти жены не переросла в манию. В манию одиночества. Мания пугала его. В его возрасте она могла отравить жизнь. А Тит еще хотел пожить. И пожить нормальной самостоятельной жизнью.

Его совершенно не привлекала печальная судьба вдовца, который половниками черпает горе, с утра до ночи рассматривает альбомы с пожелтевшими семейными фотографиями и прерывисто вздыхает, вспоминая, как им с женой было хорошо когда-то на отдыхе в сочинском санатории или на пикнике с какими-нибудь Розенфельдами или Поприщенко.

Его ужасала перспектива каждое воскресенье сырым ранним утром ехать на кладбище, возделывать квадратные дециметры вокруг могильной плиты, придавившей глину над гробом жены, и поливать побеги настурции желтой водой из ржавого ведра с надписью на мятом боку "участок Љ 26". И, роняя горькие слезы, шептать фиолетовыми губами: "Где ты, роза моя?"

Примерно через неделю после погребальной церемонии, лежа у себя в спальне и смотря невидящими глазами в потолок, по которому, беснуясь, бегали пятна от уличного фонаря, Тит к полному своему восторгу пришел к идеально простому выводу.

Отныне он решил руководствоваться старой доброй истиной, изобретенной нашими мудрыми и основательными предками: живые должны думать о живых. А поскольку в живых из всех близких и дальних родственников остался, к счастью, только он один, то, стало быть, и думать ему предстояло исключительно о себе.

После этого судьбоносного решения, Тит ощутил необыкновенный прилив сил.

Он, как говорится, внутренне встряхнулся.

Возрожденный Лёвин покончил с затворническим образом жизни, растянувшимся на долгие семь дней и давшим основание некоторым злым языкам говорить о Тите в прошедшем времени, и с удовольствием вернулся к необременительным и приятным привычкам своей разудалой молодости.

Вспоминал он теперь жену не слишком часто и без излишней, так сказать, эмоциональности.

Время, прошедшее после смерти жены, не только умиротворило душевную рану, но позволило трезво взглянуть на бывшую спутницу жизни, абстрагируясь от метафизической составляющей порочного в своей основе чувства мужчины к женщине, или — что, возможно, звучит жестче и грубее, но зато честнее, — от всепобеждающей тяги самца к самке.

Покойница, при ближайшем рассмотрении (или, наоборот — при отдаленном, вернее — отдаляющемся, рассмотрении, помните забавную максиму о том, что большое лучше видится на расстоянии?), оказалась посредственной и недалекой женщиной. Он вспомнил, как воинственно она отстаивала право всех — в том числе и дураков — на собственное мнение.

Это открытие заставило Тита по-новому взглянуть не только на покойную жену, но и на свое отношение к ней, а в конечном итоге и на самого себя. Это привело к тому, что он стал значительно самокритичней.

По образному выражению Колосовского, Тит, благодаря своевременной смерти жены волей-неволей "выломился" из прежней жизни, в которой начал "протухать" и в которой вынужденной лжи было всё же многовато.

Тит всегда помнил, каких нечеловеческих усилий стоило ему маскировать свои проказы с сослуживицами (он в то время занимал ответственный пост в Союзе писателей и, подобно Герману, имел и кабинет, и служебный автомобиль, и пару секретарш). И если бы только это! Это — ложь! ложь! ложь! — дурно отражалось на настроении Тита, влияя даже на состояние его здоровья и, в частности, на пищеварение. Стул у Тита был редкий, неубедительный, тревожный, а иногда неожидан-ный.