Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку

— Не философствуй! Ближе к делу! — понукает Раф.

— Задница у нее была круглая, что твоя мандолина, и все время в движении, в движении, в движении! Ах, как вспомню!.. — Тит цокает языком и на мгновение замолкает. — Она была замужем, и в мужьях у нее числился сущий заморыш, некий несчастный доктор математики, совершенно бесцветный тип… Роговые очки, вечно мокрые губы, нос-банан, проплешины, перхоть на воротнике, усталые вздохи, словом, всё как положено, настоящий, блядь, профессор, непреклонно стремящийся либо к Нобелю, либо в психушку… Дальше всё, как в анекдоте. Поехал он как-то в командировку…

— Начало хорошее!

— А главное — оригинальное! Поехал, значит, заморыш в командировку…

— Грамотно излагаешь, собака! — восхитился Раф. — Молодец! Чувствуется крепкая рука мастера!

— А ты думал!.. Заморыш, стало быть, поехал… А его жена…

— Что-то припоминаю… Любовь Ильинична, кажется? Блондинка?

— Да-да, блондинка! Крашеная. Пергидролем. Тогда все так красились. Вытравливали, так сказать, из себя естество. Башка светло-рыжая, волосы жесткие, как солома, начёс до потолка, а в недрах начёса, я это знал и неоднократно осязал, для придания причёске возвышенной модной пышности, тайно покоилась порожняя консервная банка из-под зелёного горошка. Вид устрашающий! Она под Монро косила. И ноги такие же кривые. Но дело своё знала. Так вот, отчалил, значит, заморыш за границу, на какую-то научную конференцию, посвящённую, насколько я помню, взламыванию устаревших основ фундаментальных законов природы и учреждению на их месте новых, с последующей подгонкой их под дифференциальные уравнения, придуманные совсем для иных целей…

Поражённый собственным красноречием, Тит замолкает и оторопело смотрит на Рафа. Раф, поражённый не менее Тита, восклицает:

— Прямо какой-то Атья-Зингер! Или даже Эварист Галуа…

— Во-во, Эварист Валуа, — поспешно соглашается Тит, — и не просто Эварист Валуа, а Эварист Карнович-Валуа!

— Итак, помчался он, значит, за Нобелем…

— Да-да, помчался! Еще как помчался! Хвост, понимаешь, трубой, ноги колесом! В Норвегию помчался, я вспомнил! И не за Нобелем, а за Абелем…

— А тут и ты подоспел, ранневесенний златокрылый певун с причиндалом наперевес…

— Да, я нырнул к ней в постель, как только за заморышем захлопнулась дверь…

— Нырнул… — Раф сладко зажмурился. — Это ты хорошо сказал!

— Да, и вынырнул ровно через две недели. За час до того, как заморыш вернулся домой. А он, подлая тварь, уже что-то подозревал и когда вернется, ничего ей не сказал, чтобы, значит, нагрянуть, как гром среди ясного…

— А ты, стало быть, за час…

— Да, нюх у меня на это дело был редчайший! Выдающийся! Заморыш нагрянул, а меня и след простыл. Врывается, значит, заморыш в квартиру, ну, думает, сейчас накрою, а моя блондинка, верная жёнушка заморыша, сидит за швейной машинкой и тачает к зиме заморышу порты из шевиота… М-да, сцена, достойная пера Шекспира. А я отправился домой, отсыпаться… Я тогда жил один, — Тит делает глубокую затяжку и сумрачно добавляет: — с женой…

Раф и Тит слышат звук зевка. Огромный, тучный Герман открывает глаза, мрачно осматривает пустой стол.

— Нюха, — медленно произносит он и опять зевает, — у тебя никогда, — Герман поднимает вверх указательный палец с золотым перстнем, — никогда никакого не было. Помнишь ту юную генеральскую жену, военно-полевую подругу жизни, из-за которой тебя из пистолета марки ТТ едва не ухайдакал адъютант генерала? Будь он посноровистей, этот российский Тиль Уленшпигель, этот вольный Ворошиловский стрелок по специалистам наставлять рога, ты бы сейчас здесь не сидел. Ты бы лежал, и я даже знаю, где…

Приятели наливают.

В табачном тумане мелькают ноги Зубрицкого. Они совершают элегантное кругообразное движение. В этом движении чувствуется благоприобретенная дисциплинированность и бездна нерастраченной энергии.

Остроносые лакированные штиблеты на высоком скошенном каблуке вызывают в воображении картины из того достопамятного времени, когда женщины покрывали пышные плечи черно-бурыми лисами, метили наливные щеки черными мушками, мужчины помадили волосы бриллиантином, фабрили усы, носили тяжелые габардиновые пальто, густым басом вызывали механизированные ландо, а в ресторанах оркестры наигрывали аргентинское танго и шимми-фокстрот.

Сверкающие штиблеты приземляются на ковре, рядом с бородой царя Соломона.

Зубрицкий молодцевато встает, опережая рессорный скрип дивана.