Вионор Меретуков - Меловой крест

— Дурррак! Как ты недогадлив и примитивен! Как не остроумен! Как глуп! Не обижайся, но ты действительно иногда меня изумляешь. А ведь это так просто, я тебе сейчас объясню, и ты сразу все поймешь. Только слушай внимательно и не перебивай. Ты вообще, если слушаешь, становишься иногда страшно понятливым. Если будешь внимательно слушать, обязательно поймешь. Другие же идиоты, которые спрашивали об этом же, ведь поняли. И ты как-нибудь поймешь. Если будешь не отвлекаться и внимательно слушать. Слушай! Представь себе лето, душный августовский день, парит, и, похоже, скоро, грянет гроза. Всем жарко! Асфальт плавится. В воздухе повисло марево. Всем хочется пить. Люди идут медленно, чтобы не помереть от жары. Они даже не смотрят по сторонам, потому что напряжение, связанное с этим, может вызвать у слабонервных усиленное потоотделение. Я спешу на деловое свидание. С бабой… Мне нужно на автобусе добраться от Красных ворот до Дорогомиловки. Иду степенно, размеренным инвалидным шагом, стараясь не растрясти недавно съеденный обед, который жарой утрамбовался до размеров козьих катышков. До остановки метров сто. И тут, чувствую, летит мой автобус, на который, я точно знаю, мне опаздывать никак нельзя. Скашиваю глаза и боковым зрением вижу его. Он! Мой автобус! Он равняется со мной и, притормаживая, начинает накатывать на остановку. Я стискиваю зубы, строю страдальческое лицо, как у бегуна на дальние дистанции, перед которым маячит ненавистная спина соперника. Левой рукой придерживаю на голове шляпу, правой делаю маховые движения, которые, напоминая работу парового механизма, динамически согласуются с топочущими ногами, обутыми в широкие мягкие сандалеты; несусь целеустремленно, неотвратимо, как поставленная на гусенично-каучуковый ход, колесница смерти. Козьи катышки трясутся во мне наподобие раскаленного гороха. Птицей влетаю в салон автобуса, за мной тут же захлопываются двери, и машина, как живая, лязгнув металлическими яйцами, трогается с места. Я широко раскрытыми радостными глазами осматриваю равнодушных попутчиков, клюющих носами в пропахшем дизельным топливом салоне, достаю из кармана брюк платок, одним ловким движением, встряхнув, разворачиваю его, затем снимаю — вот оно! — шляпу и вытираю чистым, спрыснутым тройным одеколоном платком вспотевшую лысину. Равнодушные попутчики разом просыпаются и смотрят на меня с завистью и уважением. Теперь понял?!

Юрок рассмеялся. Потом, помолчав, уже совсем другим голосом сказал:

— Скажу тебе честно, я так перепугался!.. Сейчас, когда уже все позади, я могу об этом говорить спокойно, а тогда… Я передать тебе не могу, как это страшно! Еще несколько дней назад я думал, вот я умру, а дальше что?.. Будет что-нибудь там, за порогом?..

— Что-нибудь да будет…

— Ты так думаешь? — с сомнением спросил Юрок и вдруг взорвался: — Ну, конечно, это ты верно подметил, что-нибудь да будет! Я это и без тебя знаю, разумеется, будет, еще как будет, но только — без меня! Серега Довлатов как-то мне говорил, что каждый раз, покупая ботинки, он задумывался — а не в них ли его будут хоронить? Я тебе вот что скажу, — он почти орал, — не сшили еще ботинки, — Юрок глухо закашлял, — в которых будут хоронить Короля! Но, — Юрок поднял вверх указательный палец, — это страшно… Я вынужден был жить в постоянном страхе… в ожидании смерти… И еще. Скажу тебе по секрету. Только никому не говори. Не то меня упекут в сумасшедший дом… Вот послушай. Я исчезал… Да не смотри ты по сторонам! На меня смотри! Повторяю, я исчезал. Мне иногда казалось, что я — уже не я. И будто по больнице кто-то ходит в моем халате, откликается, когда кто-то произносит мое имя. Но это не я! Сейчас это уже прошло…

Мы сидели с ним на скамейке в больничном парке. Скамейка все время норовила опрокинуться, и нам — без устали балансируя — стоило больших трудов сидеть таким образом, чтобы не завалиться вместе с ней назад, в кусты заросшего боярышника. Казалось, у скамейки вместо четырех ножек — две.

Я слушал Юрка и думал, что наш разговор напоминает это балансирование на кривоногой скамейке…

…До наших избалованных ресторанными обедами носов долетали эфирные фрагменты запахов из больничной кухни, где местные кудесники-повара создавали кулинарные шедевры из костей павших в неравной борьбе с прожорливым человечеством парно и непарнокопытных меньших братьев наших.

Теплый ветерок разносил эти запахи, сдобренные духом вареной капусты по всему больничному парку, он сочился между кустами, забирался в складки одежды и оседал там, казалось, для того, чтобы утвердить примат ужасного над прекрасным.