Марк Харитонов - Линии судьбы, или Сундучок Милашевича

Кот, сидевший за ее плечом, вцепился покрепче в спинку стула, чтобы удержать равновесие. Боксер судорожно выставил кулаки в толстых перчатках, не зная, от кого защищаться — противник был невидим, лишь иностранная надпись над головой. Стекла, кривясь, возвращали взгляд, не пропускали дальше себя, уводили сидевших за столом в мутный полумрак, как второстепенных двойников, которым вынесли на кухню.

— Это и я с вами,— сказала, повеселев, старуха. Боль в висках, видимо, отпустила. Оглянулась на Зою: та, казалось, вздремнула, сидя.— Ну, тихонько. Господи, как вы меня запутали! А я-то думала! Уже решила: опять начинается.

— До меня самого только сегодня дошло,— мотнул головой Игорь.— Только сегодня сцепилось. Звонил я ей одной, так? Откуда же эти узнали, что я иду? Случайно, что ли, увидели? Подстерегли. Я же их знаю всех, и этого особенно. Сволочь денежная. У них со мной свои счеты. И зависть своя. Прописка в Москве, заграница, шмотки. И все такое.

— Шмотки — значит, вещи,— зачем-то перевела Роксана Викентьевна для дремавшей Зои.

— Борец, мать твою! Мастер! А мы тебя без мастерства, без правил, по-простому!

— А у вас... то есть, как вы говорите... в борьбе — есть правила? — встрепенулась старуха.

— В каком смысле? Конечно, есть.

— Но деньги, вы говорите, с собой взяли?

— При чем тут деньги? Взял. Не специально. Были с собой.

— Много?

— Две сотни.

— Да, это по нынешним временам не сумма.

— При чем тут сумма? Говорю же, не специально. Надо бы, мог больше.

— Нет, с вами, правда, умом тронешься. Ну, как вам моя монополька? Из стакана-то лучше, а? Бокалы эти я для нее. Они тоже мои, только бывшие. И подсвечник. У меня все забрали. А теперь я реквизирую. Я нынешний пролетариат, у меня право. Иную рожу обокрасть — только зачтется.

Говоря это, Роксана Викентьевна передала на вилке сардину коту, все еще сидевшему за ее плечом на спинке стула. Что-то в ее движении или словах ему не понравилось, он лапой дал старухе легкую пощечину и перескочил на плечо манекена. Манекен пошатнулся, но устоял.

— Недоволен,— усмехнулась княжна черным ртом.— Сам-то, конечно, безгрешен, потому что кастрирован. И умен зато больше иных. Кусок берет лапой.— Она оглянулась на манекен, как будто ища примирения.— Этому тоже хорошо, он без головы. Каждый устраивается как может. Вам, беднягам, бороться надо. А знаете, по радио передавали, кастрированные дольше живут. Я теперь только по радио ума набираюсь, читать мне врачи запретили, даже очки носить. Передача «спрашивай — отвечаем». Что такое, спрашивают, горе луковое? Отвечаю: горе луковое — это точно такое же горе, как горе хлебное. А хлебное горе я и без них знаю. Между прочим, скажу вам, побираться или воровать только вначале трудно. А перейдешь черту — все соскребет: образование, гордость. Оскорбить тебя не могут, подадут, не подадут, побьют, прогонят — ты выше. И главное, мысль тебе уже известна.

— Какая мысль? — мотнул головой борец.

— О! Так вам сразу скажи! Мысль — что можно ничего не бояться. Помнишь правила или не удержалась — все равно ключик найдется. Я ведь тоже была... сейчас фотографии покажу. Да без фотографий, на нее посмотрите. Что нас связывает в одного человека? — повторила она недоуменный вопрос.— Изящество, трепет, каблучки тридцать второго размера — и вот непотребную бабу? Жизнь. Это она и есть. Вот как оглушит вас по башке как следует, я вам, может, скажу. Или вы созрели уже? Ладно, ради нее. Она вас пожалела, и я пожалеть могу. Только никому не выдайте.

— Слово чести,— сказал Богатырев.

— О Господи,— поморщилась старуха,— в каждом слове мужик и хам. Как я могла подумать? Мужик и хам. Ладно, хоть и выдавайте, все равно не поймут. Вот...— Она тяжело нагнулась куда-то под стол, взглядом, однако, следя поверх скатерти, чтобы за ней не подсмотрели, извлекла тяжелую гроздь ключей, разных размеров и форм.— Это, конечно, не все. Понятно?

— Нет,— честно признался борец.— Зачем они вам?

— А там посмотрим,— указала Роксана Викентьевна желтым от курения пальцем на потолок.— Мне ведь по делам моим туда не попасть. Да и другим, думаю, не очень. Кроме Аполлона. Но другие будут стоять у ворот запертых, дожидаться допроса. Имя, отчество, как жили, чем грешили до такого-то года? Пока этот, с ключами, пустит. А я, глядишь, сама обойдусь. Никому и представляться не буду. Поняли?

— Нет.

— Да вот же их сколько,— потрясла перед непонятливым княжна.— И еще есть. Уже повторяться стали, не без конца же придумывать. Авось подойдет какой...