Бенджамин Вайсман - Господин мертвец

— Хочешь попробовать? — Отец протягивает мне кусочек.

— Нет, — отвечаю я, — может, ты хочешь вот этого? — Я указываю ложкой на желе.

— Пожалуй, не откажусь. Оно освежает.

Отец подается вперед, упираясь руками в колени. Он закрывает глаза и открывает рот. Отец чистит зубы каждое утро, но они все равно грязные и желтые. Я зачерпываю для него ложечку. Он задерживает желе во рту и вздохом выражает свое удовольствие. Так он изображает ребенка. Не знаю почему, но маме нравится, когда он это делает. Иногда отец даже сосет палец. При этом они хотят, чтобы я вел себя как настоящий мужчина. Отец растапливает желе во рту, полощет им горло и засасывает внутрь. Он улыбается, зажимая вишенку между зубов.

— Неужели это для меня? — спрашивает мама.

Ее глаза сияют. Она наклоняется вперед, приоткрывает губы и закрывает глаза. Отец языком проталкивает вишенку ей в рот. Эти вишни вымачиваются в той же хрени, которую доктора вкалывают в мертвецов. Я могу съесть целую банку таких вишен.

Мы промокаем рты салфетками и встаем. У отца промокание занимает немного больше времени, потому что он носит усы. Стрелы его усов нацелены вниз, что придает ему дьявольский вид. Родители берутся за руки и выходят из кафетерия. Я тащусь позади. Ненавижу держаться за руки. Они останавливаются и ждут меня. Я прохожу мимо. Держаться за руки отвратительно. Я хотел бы стать ничейным. Не быть больше ничьим сыном. Перестать быть мальчиком, чьи озабоченные родители самолично удостоверяются в том, что его шнурки завязаны, а нижнее белье — чистое до безобразия. Я хочу, чтобы люди думали, что я — мусорный контейнер с дикими кошками и бродячими немецкими овчарками. Если я окажусь единственным человеком, которому это будет известно, ничего страшного, я-то знаю, что это правда. Я говорю: лучше закуйте мои ноги в кандалы, только не заставляйте держать за руку какого-нибудь взрослого. Я совсем не жажду попасть в СЧАСТЛИВЫЙ МИР ДЕТСТВА. Не то чтобы я против взрослых, они представляют собой нечто такое, к чему хочется стремиться, но все же я не хочу трогать их так много. Они постоянно толкают меня обратно в детскую коляску. Я уже отработал свое время. Я больше не хочу быть заключенным. Дайте мне возможность хотя бы убить кого-нибудь для начала. Раскровить морду. Не сажайте меня лишь за то, что мне всего десять лет.

Я продолжаю идти вперед и поднимаюсь вверх по лестнице, настолько широкой, что на ней запросто могло бы разместиться человек двадцать, поставленных на расстоянии шага друг от друга. Здание музея напоминает гигантскую версию нашей церкви. С одним исключением: в церкви не висят плакаты с датами предстоящих событий и странными именами. Они оповещают о чем-то мне совершенно не известном, как невразумительные специальные предложения, которыми в супермаркете бывает так заинтригована мама. Я замечаю билетную кассу и подхожу к ней. Это маленькая, причудливая, стоящая особняком кабинка. За окном сидит билетерша, которой лет даже больше, чем моим родителям. В синей униформе. Я лезу за кошельком.

— Три, пожалуйста, — говорю я. У меня есть одиннадцать однодолларовых банкнот. Один билет стоит три доллара, так что я укладываюсь.

— Сколько тебе лет? — спрашивает билетерша.

— …Одиннадцать. (Может быть, я недостаточно взрослый, чтобы ходить по музеям?)

— Младше двенадцати — бесплатно, — объясняет она.

— Ну тогда два взрослых. Только побыстрее, пожалуйста. Мои родители почти что подошли.

— Великолепно, ты хочешь заплатить за них? — Она улыбается, глядя через мое плечо.

Мама и папа стоят за моей спиной. Билетерша забирает у моего отца двадцатку в обмен на два билета, пятерку и стопку бумажек по доллару.

ОТ ПОСЕЩЕНИЯ МУЗЕЯ мурашек по спине не пробегает. Он вполне мог бы сойти за обычный универсальный магазин. Отец сует билеты в протянутую руку сонной девице. Она похожа на медсестру — одетая во все белое и в странном треугольном головном уборе. Слева от нее стоит полицейский и рассказывает ей, как он кого-то проучил. Он так увлечен, что даже не обыскивает нас. В который раз мне удается уйти безнаказанным. Он даже не подозревает, что́ я уже натворил и что́ собираюсь натворить в следующий раз. Простофиля. Зато он, наверное, владеет каратэ. Он мог бы насмерть каратировать отца. А я бы выхватил у него ствол и спас отца. Я бы закричал: не двигаться, чувак! Не то яйца отстрелю! И я бы заехал ему по яйцам так, что его глаза повылезали бы из орбит. Я подобрал бы их с пола и сказал: «Чего пялишься? Я тебя не боюсь!» И вручил бы ему пыльные глаза, чтобы он снова мог ими пользоваться, пусть и не по прямому назначению. Если отец свалится с обрыва, я окажусь внизу, как раз под его огромным пикирующим телом, и предотвращу падение. Единственное, что будет способно сокрушить меня, — так это его слезы. Я увижу, как плачет мой отец. Мироздание треснет пополам. Все станет нереальным. Все вокруг окажутся шпионами, и никому нельзя будет доверять. Кругом одни стукачи. Другой полицейский показывает нам направо, как будто бы мы клоуны какие или психи.