Весь свет

Когда мы сели в автобус, Ральф спросил меня:

— А ты помнишь войну?

Он знал, что я старше его, поэтому, казалось ему, должен помнить.

Что я мог ответить? Ведь я, как и многие, кому сегодня едва за сорок, тоже не встретился лицом к лицу с войной. До далекого костромского села Пышуг, где мы жили, она не дошла, ее не допустили. Но мы все равно, конечно, чувствовали ее горячее дыхание, не одну знакомую семью обожгла она похоронной.

Когда вот так, неожиданно, вдруг спрашивают о событиях 30—35-летней давности, память, подобно фильмоскопу, часто возвращает в настоящее лишь картинки, не связанные одна с другой.

И первое, что пришло из далекого детства, — это отец. Помню бессонную ночь, которую я провел вместе с ним на лавке в военкомате. Его вызвали повесткой к десяти утра, но отправление задержалось. Несмотря на уговоры матери, я так и не оставил его ни на минуту до следующего вечера, пока крытые брезентом грузовики с фронтовиками не скрылись в темноте в направлении железнодорожной станции. Я гордился, что мой отец уезжал на фронт, и даже не всплакнул. Уже многими годами позже мать говорила мне, что плакал я потом от обиды, когда отец вернулся, больной и разбитый, так и не добравшись до передовой. Дал знать себя тяжелый недуг, которым он страдал и который так и не позволил ему оправиться, скрутил отца окончательно за пять месяцев до конца войны.

В нашем доме с согласия матери разместилась мастерская по пошиву солдатского обмундирования. Хотя фронт и наше село разделяли не десятки, а сотни километров, окна изнутри, как только темнело, закрывали деревянными ставнями: как-никак наш бревенчатый дом стал оборонным объектом, боялись, как бы не долетел фашист. Я засыпал под стрекот швейных машинок, под него и просыпался, со временем привык к шуму настолько, что ничуть его не замечал.

Сколько теплых вещей, в основном носков и рукавиц, было связано дома зимними вечерами руками матери, сколько сшито носовых платков и кисетов для махорки! Мы приносили их в школу, вкладывали внутрь письма, которые писали фронтовикам после уроков, и запаковывали в фанерные ящики. Потом от имени школы все это отправлялось в адрес полевой почты.

И еще помню 9 мая 1945 года. Как только объявили по радио, что война окончилась, все побежали в клуб, который размещался в центре села, в бывшей церкви, хотя никто никого не созывал, никто не приглашал. Все произошло стихийно. Люди привыкли за долгие дни войны держаться друг друга, вместе делить горести и несчастья, видимо, они хотели вместе встретить и радость Победы...

Ральф слушал молча, не переспрашивая и не перебивая. Возможно, ему трудно было представить то, о чем я говорил. Его детство совпало с годами, когда пушки уже молчали, а на немецкой земле рождалась новая демократическая Германия — государство рабочих и крестьян.

Мы встретились с Ральфом еще раз несколько лет спустя, уже в Москве, когда он учился в Высшей комсомольской школе. Он показал мне фотографию сына: весь в него — широколицый, в веснушках, не хватало только очков, которые сам Ральф носил не снимая. Я подумал вдруг: ведь подрастают дети — а некоторые из них даже ходят в школу, — отцы которых уже не знали войны. Как-то незаметно мы перешагнули этот рубеж, который означал, что в нашу жизнь стало входить второе послевоенное поколение. Заметим еще, что всего два года назад последние из тех, кто весной 1945 года видел или слышал залпы победного салюта, как мы говорим в обиходе, «вышли из комсомольского возраста». Вехи, не отмеченные ни в каких календарях, но знаменательные.

Время неумолимо, и 30 лет, минувшие со дня Великой Победы, — срок немалый. Казалось, по объективным законам логики оно должно безжалостно стирать в человеческой памяти печать минувшего, и чем дальше, тем сильнее. Но память неподвластна логике времени. Слишком дорогой ценой оплачена эта победа: 55 миллионов не вернувшихся с полей сражений к родным очагам, из них 20 миллионов — советских людей; около 90 миллионов раненых и калек; тысячи разрушенных и сожженных дотла городов, сел, деревень, только в Советском Союзе 25 миллионов человек остались без крова. А сколько невосполнимых потерь, не поддающихся подсчетам? Сколько было бы создано материальных и духовных ценностей руками погибших, руками их детей, внуков, правнуков, так и не появившихся на свет?! И потери эти, на первый взгляд незримо и не столь явственно, как в первые послевоенные годы, будут давать знать о себе не одному поколению людей.