Лия Киргетова - L

— Фильм «Чужие». Тебе не жутко?

— Да нее, свои это. Ты чужих не видела!

— Мои щупальца тебе своее, чем я, по-моему.

— Ты тоже ниче. Я бы тебя так, — Кирины пальцы рисуют в пространстве замысловатую дугу, — упаковывала и чик! На замочек.

— Судя по движениям, меня нужно сворачивать.

— Ну да, как змею.

— Фу еще раз.

— А мне каково?

— Серпентарий тут у тебя.

— А кому щас легко?

— А ты — сама просыпаешься? Без предварительного засыла щупальцев в пространство?

— Да, я — сразу, бултых и готово. Добро пожаловать в реальный мир. Велком, дарлинг.

— А ты бы съела таблетку, ну Морфиусовскую, в Матрице?

— Я думаю над этим вопросом. Ты, надо сказать, сильно этому способствуешь. Знать правду, все-таки, лучше.

— Но бифштекс? А?

— Тут или есть бифштекс, или им быть. Почитать тебе Шекспира?

— Валяй.

Еще она читала мне Фета и Тютчева, еще, зачем-то «Мцыри». С выражением. Практически, в лицах. Элина тем временем была в командировке. Они жили вместе. Командировка заканчивалась в самом что ни на есть ближайшем будущем.

— Я, все равно, все уже решила, не перебивай. Вне зависимости от того, будешь ты со мной, или нет. Ну, а как ты думаешь? Что я смогу вот так? Провести с тобой несколько дней, потом, как ни в чем не бывало, вить семейное гнездо.

— Хм, гнездо.

— Тебе не нужно ничего решать. Сейчас не нужно. Она приедет. Мы поговорим. Расстанемся. И будем жить дальше, долго и счастливо. С тобой. Или мрачно и коротко.

— Долго ли, коротко ли… А у вас… ммм… стаж какой?

— Полтора. А у вас?

— Ну, примерно так же, поменьше немного. А ты думала обо мне?

— Еще бы. Но мне казалось, что… Как тебе объяснить… Что это ни к чему. Знаешь, мне тогда, одиннадцать лет назад, было очень больно. Я же влюбилась по уши, а ты не решилась хотя бы попытаться. Еще муж твой. Потом второй. Дочь. Когда я узнала, что ты переехала в Москву, то… А потом я узнала, что ты встречаешься с девушками. Мне кажется, что я никогда не забывала тебя. И, когда я думала о том, есть ли в мире человек, о котором можно сказать: он — мой, я думала о тебе. О вероятности тебя, понимаешь? О вероятности нас. Но я любила других, совершала подвиги. Не помнила о тебе. Не знала тебя никогда, понимаешь?

— Более чем.

— И ты полюбила другую, так ведь? Скучаешь? — Кира внимательно, очень внимательно посмотрела мне в глаза.

— Не знаю.

— Мне кажется, ты не тот человек, который не знает. Ты тот, который и да и нет одновременно. Да? Нет?

— Да нет, — ненарочно, растерявшись совсем, протянула я, и мы расхохотались, впрочем, несколько напряженно.

Для кого-то жизнь происходит через глаза, он помнит дни и ночи, как смену декораций, темно-зеленые рифленые обои, узкие планки золотистого паркета, полураспустившиеся в маленьком горшке цветы — это утро. Для кого-то утро — это тонкое прикосновение чьей-то ладони к шее, к той линии, где заканчиваются волосы, для него утро — это движение пальцев по позвонкам, четырем-пяти, вниз и обратно. Для кого-то утро остается запахами, густой, с ярким ароматом миндаля гель для душа, затем чай, фривольный клубничный, или приторноватый, неестественно удобный, ванильный, или строгий бергамот. Или адские молекулы, разбегающиеся по законам Броуновского движения от перегретой на газовой горелке, и издающей невыносимый запах, просто не имеющий право называться запахом — вонь — от пластиковой ручки подпаленной кофеварки. Затем запах ветра из открытого окна, свежесть с примесью городского смога, спасающий. Для меня — утро, равно как и жизнь — это, в основном, набор гласных и согласных звуков. Они имеют свой запах, вкус, цвета и оттенки, они оставляют внятные ощущения на теле. Жизнь в ушах. И во рту, произносящем что-то или, как было в этот раз, о чем-то молчащем. Набор несогласных звуков.

Некоторым людям достаточно одного дня, чтобы понять: этот человек — судьба. И они женятся. И живут до самой смерти вместе. Другие разочаровываются в партнере или в отношениях годы, годы спустя. Что можно понять за несколько дней? Немного. А почувствовать — все. И ничего не мешает потом перепонять или перечувствовать, ведь это и есть — быть с собой честной, себе — верной. Не принципам. Себе. Мы были рядом, на расстоянии вытянутой руки, или, порою, еще ближе. Мы с Кирой хорошо понимали друг друга, я знала о ней очень многое, как будто видела ее жизнь годами, наблюдала в бинокль из окна напротив. И ничто не лежало на весах, ни ее честолюбивые устремления, ни привычки. Ни, даже, отношение ко мне. Похожее на любовь. Внутри меня что-то все время разбивалось толстыми стеклами, сброшенными с огромной высоты. Бздынь! И еще раз — шарррах! Казалось, что я превращаюсь в точку, в пылинку, что я не могу уловить свои же собственные чувства. Что я кричу на себя, или что-то кричу себе с далекого берега. Что-то неразборчивое, но отчаянно важное.