Лия Киргетова - L

Мне очень хотелось быть другой. Не кем-то другим, не самбадиэлс как в клипе Пинк, не разбивать зеркало в припадке самоуничтожительных наплывов, а просто остановить эти огромные винты Титаника. И даже если айсберг неминуемо пробьет тот самый роковой шестой отсек, хотя бы затонуть достойно, точнее — затопить этот гигантский пафосный корабль с ненужными полуторатысячами пассажирами — привычками, страхами, сомнениями. Я не верю в себя, вот в чем проблема, или она совсем в другом? Самый неуверенный в мире человек пританцовывала в гордом одиночестве на балкончике в одной из красивейших стран мира. Я больше так не буду, — почему-то совсем по-детски шептала я в звездное небо. — По-другому буду, не знаю как еще, но только не плыть куда попало. Мы обречены, наше мы…

Женька перечисляла мне все те немногочисленные моменты, в которых я, по ее мнению, вела себя не так, как должна была. Она обвинила меня в стольких «эгоистичных» па, что мой танец смело можно было бы считать маршем воинствующих пофигистов. Но она дала мне понять главное своими обвинениями: все бесполезно. Вообще все. Разговаривать. Находиться рядом. Давать себе и друг другу мифические шансы. Бессмысленно страдать, психовать, злиться, жалеть себя или нас, совершенно бесполезно пытаться изменить хоть что-то. Она смотрела два дня назад в мое зареванное лицо, удовлетворенно чеканя: вот, теперь ты понимаешь, что я чувствовала тогда-то? Я понимала, что то, что чувствую сейчас — это ненависть. Реальная ненависть.

Но и она прошла. И еще раз сто, уже на следующий день мне приходило в голову, что мы могли бы… что ее лицо стало родным уже… что она сумасшедше обаятельна, когда вот так вот, как сейчас, смеется, или, что с ней — лучший секс в моей жизни, или, что легко и просто сидеть, лежать, ходить рядом с ней, что мне будет сложно отвыкать, что мне нравится ее профиль… ее голос… черт ее побери!

И что все это заканчивается, все уже закончилось. И что именно я должна буду сказать это вслух. И что за весь час ее обвинений она ни разу не сказала ни слова о своих проколах и недостатках. И что бы я не делала, все оказалось: «ничем». И что дальше — бесполезно, ведь все будет перечеркнуто одним: «ты никогда не…». И что потом она будет откровенно не любить меня, обвинять, осуждать, зачеркивать все хорошее, что было с нами. И она это уже сделала — быстро и максимально внятно. Ни слова о хорошем. И виноватой оказалась на все сто процентов я.

И еще я думала, что никогда не смогу донести простую мысль: не надо меня менять. Я сама. Я хочу семью. Мне просто нужно дать свободу от чужих представлений о том, какой я должна быть. Тогда мне будет не с чем воевать. Иначе я снова окажусь в ее глазах «эгоистичной сволочью», потому что, как пишет доблестный Минаев, «главное — это правильно себя позиционировать». А с этим у меня большая проблема, потому что все время пытаюсь быть объективной. Более прямого и убедительного доказательства того, что никому на хрен в этих отношениях моя объективность не нужна, было получить сложно.

Я вернулась с балкона в нашу огромную кровать. Женька мирно сопела рядом. Я решила просто сказать вслух ей, спящей, все то, что стало невозможно произнести, не будучи неправильно понятой, да она бы и договорить мне не дала, но лучше — так, чем задыхаться от недосказанности.

— Я — большая, Жень, — обратилась я к темному потолку, на котором появились первые светлые полоски начинающегося рассвета. — Меня много больше, чем нужно для тебя. В тебе есть то, что я не могу принять, не могу видеть, но это только те проявления, которые касаются меня, только то, что с присущей тебе силой направлено на одну цель — сделать меня меньше. Ради комфорта. Спишь? Спи! Твой комфорт — это фикция, это твоя иллюзия, не имеющая смысла. Это какая-то милая девушка рядом, в орбите твоей планеты, подметающая пыль, появляющаяся в нужные моменты. Но я же была комфортной для тебя в моем понимании, да и в твоем тоже. Неужели нет? Наша проблема в том, что тебе не нужна личность рядом с собой, ты, забыв про то, что для общения с равным порой нужна тактика и стратегия, стучишь кулаком по столу и удивляешься, почему тебе не платят за отбитый кулак. Ведь тебе же больно!

Я приподнялась на локте и заглянула Женьке в лицо. Оно не выражало абсолютно ничего, ровный глубокий вдох, медленный мягкий выдох. Я подумала, что люблю ее. И разозлилась еще сильнее.

— Не вижу реальных перспектив наших отношений, — продолжила я, обращаясь теперь непосредственно к моей — наконец-то молчаливой — несобеседнице. — Не вижу, где в твоем мире есть место для моей жизни, моих дел, и, поверь мне, — я наклонилась совсем близко к ее щеке, почти касаясь, — речь не о получасовом обсуждении моих мыслей дважды в неделю в удобное для тебя время. Ты можешь сделать что-то для меня, подумать о моих чувствах только после ссор, после просьб, и совершенно не видишь — как это делаю я. Ты, условно, наливаешь мне кофе, говоря: «я наливаю тебе кофе, смотри, как я наливаю тебе кофе, запомни, этот кофе налила тебе я». Где спасибо за двести чашек, в таком случае, которые я налила тебе, молча?