Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада

— Буба, у тебя тоже нет таланта сутенера!

— У меня?

— Да. Иначе ты давно бы уже снял ремень и отстегал меня до смерти.

— Спешу тебе заметить, что только последний мудак стал бы носить ремень с тренировочными штанами! И все же ты прав, мы с тобой так и остались любителями.

Он тяжело вздохнул, потом добавил, гибко распрямившись:

— Послушайся меня хотя бы в одном. Оденься на свою встречу бедняком, а не жиголо. Даешь слово?

Открыть дверь кабинета номер 21, где ждал меня чиновник из ООН, который должен был решить мою участь, я смог только со второй попытки.

В первый раз, уже собравшись постучать, я вынужден был остановиться, ибо почувствовал, что слабею. Ужас! Панический страх от встречи лицом к лицу, страх провала… В одно мгновение тело мое покрылось потом, горло охватил спазм, я засмердел. Не раздумывая, я бросился в туалет, выдал свой обед и вытерся туалетной бумагой.

Стоя перед висящим над раковиной зеркалом, я видел Саада — бледнолицего, с унылыми губами, усталыми веками, — потом я сполоснул руки и увидел, как сзади появился отец.

— Саад, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, испарина звезд, как я могу помочь тебе?

— Есть у тебя средство от паники?

— Да. Опиши мне, что ты чувствуешь.

— Я думаю, что за дверью ждет меня судьба. Женщина, которая станет меня расспрашивать, — я знаю, что это женщина, от секретарши на входе, — это волшебница, у которой в руках — моя жизнь. От того, что именно она обо мне подумает, она станет феей либо ведьмой, доброй либо злой, ибо у нее есть власть превратить меня либо в английского адвоката, либо в свинью, валяющуюся в куче дерьма.

— Вот. Теперь ты сказал это, и все получится.

Он исчез. Я вернулся в коридор, ведущий к месту встречи.

Несколько раз стукнув в створку двери кабинета номер 21, я услышал приказ войти.

Пока я подходил, чиновница ООН сидела не двигаясь, наклонившись к бумагам, пальцем она указала мне на стул напротив стола. Затем со вздохом разложила листки бумаги по разным папкам, схватила еще какие-то документы, несколько чистых листов бумаги и поднесла ручку ко рту.

И тогда, наконец приготовившись, она все же заметила мое присутствие и обратила ко мне свои благородные темные глаза и лицо в ореоле пышных вьющихся волос, доходивших до плеч.

— Фамилия, имя, национальность, дата и место рождения?

Усевшись, я прочел ее имя, обозначенное на табличке, украшавшей кожаный портфель: доктор Цирцея.

Я назвался и протянул ей принесенные бумаги. Склонив голову набок, она просмотрела их — с опаской, полускептически, как бы нехотя.

В секунду я интуитивно почувствовал, что она ни за что мне не поможет.

Вдруг она улыбнулась, и я решил, что обманулся: нет, передо мной сидел не враг.

Записав в мое досье основные данные, она подняла голову и, держа карандаш наготове, спросила:

— Расскажите, что побудило вас покинуть родину.

— Родину?

— Да, Ирак — ваша родная страна.

— По-моему, я родился не в стране, а в ловушке. Слово «родина» звучит для меня странно. «Родная страна»! Ирак мне чужой, он не принял меня, не дал мне собственного места, мне в Ираке совсем не было хорошо, а если было, то вопреки Ираку. Я не уверен, что Ирак любит меня, и совсем не уверен, что сам люблю Ирак. Так что «родная страна» не имеет ко мне отношения. Мне это выражение даже неприятно…

К моему удивлению, она меня поддержала. Она удобнее откинулась в кресле и мягким голосом пригласила меня продолжать:

— Я прекрасно понимаю, что вы не любите эту страну и что вы оставили там любимых вами людей, живых или умерших. Расскажите все как можно подробнее, пожалуйста. Нам некуда спешить.

Почему я упорно воспринимал ее как враждебное себе существо? Почему этот начавшийся допрос рождал во мне чувство вины? Я не был виновен! Да и в чем?

Пока что не было ни обвиняемого, ни обвинителя, ибо она воздерживалась от комментариев. «Гони прочь это подозрение, Саад, не уступай паранойе, этому вирусу, которым Саддам Хусейн заразил твой народ! Расправь плечи, ободрись, отвечай».

И я поведал ей о своем детстве при диктаторе.

Нимало не стесняясь, она судорожно записывала все, что я говорил, ей было невероятно интересно. Потом я перешел к эмбарго, тут она тоже записывала, но сдвинув брови, при этом складка перечеркнула лоб. Наконец я рассказал про войну, про так называемый мир после войны, про смерть невесты, судьбу сестер…

По мере того как я продвигался вперед, я чувствовал, как интерес ее ослабевает. Неужели мне опять мерещилось? «Саад, не будь мнительным! Продолжай!» И все же казалось, она не одобряет то, что я описывал, и потому, чтобы убедить ее, я повторял про хаос, беспорядки, анархию, все эти уродства, делающие отныне в Багдаде невозможной всякую жизнь. Ее коленка под письменным столом беспокойно двигалась.