Евгения Доброва - Персоны нон грата и грата

В девять пятнадцать они в последний раз поднялись по широкой белой лестнице в ресторан. Трансфер до аэропорта заказан на половину двенадцатого, времени было полно. Лена долго и вдумчиво ела салат из тунца с огурцами и брынзой — неожиданно он ей начал нравиться. После завтрака Ваня отнес роман Гамсуна «Пан» в библиотеку и оставил на полке. Книга была его собственная, но Ваня решил, что она ему больше не нужна.

Лена стояла на берегу, слушала, как звенят мачты от ветра, и прощалась с морем. Море было прекрасно. Неправдоподобно зеленое, спокойное и бескрайнее. Это было единственное, ради чего стоило ехать.

Пассажиры толпились на взлетке. Подниматься по трапу никто не спешил, хотелось подольше постоять на асфальте и поймать последние лучи африканского солнца. «В Москве сейчас дожди, слякоть…» — думал Ваня. Он видел прогноз погоды по ВВС.

Консервная банка снова не подвела, рейс прошел хорошо. На подлете к аэропорту пилот погасил свет в салоне, и в темноте стали видны огни Солнцева, Олимпийской деревни, проспекта Вернадского… Не сговариваясь, люди в салоне захлопали.

Ваня вытащил из сетки прессу, которую читал в дороге, и хотел убрать в боковое отделение саквояжа.

— Что с этим будем делать? — Лена указала на журнал с бумагами Имеда.

— Выкини, — просто сказал Ваня.

— Мы же обещали.

— Ты с ума сошла — тащить араба в Москву.

— Сошла так сошла, — ответила Лена и опустила конверт в ближайшую урну.

Дома она открыла тетрадь, взяла красный роллер и записала на будущее:

За границу брать:

Юбка красная рюшка

Голубые бриджи + футболка Meхх

Футболка с мухомором

Кофточка полосатая бежевая Motivi

Подследники две пары

Носки, гольфы

Трусы три пары, в том числе черные Vis-à-vis

Купальник новый открытый

Парео

Кроссовки

Свитер

Она еще немного подумала, покусала колпачок роллера, дописала: чайник, стаканы, фен — и поставила точку.

Телефон зазвонил в сумочке. Я долго нащупывала его среди дисконтных карт, расчесок, косметики и прочей дамской ерунды. Пока искала, думала, что не успею ответить. Но телефон все звонил, и звонил, и звонил…

— А помнишь, как мы с тобой куличики из песка пекли? — спросила бабушка.

Это была «мамина» бабушка, Валя, ее я любила.

— Пекли, дорогая, пекли.

— Ты маленькая была совсем, мы сидим во дворе перед домом… Любила ты эти куличики печь…

— Любила, дорогая, любила.

— Что случилось? — шепотом спросил Богдан; со стороны наш разговор, вернее, те реплики, что он слышал, и впрямь выглядели странно.

— Бабушка решила умереть, прощается.

— Твой Богдан, он мне нравится…

— Хорошо-хорошо, только не волнуйся…

Мы едем в маршрутке из Петергофа в город. Субботний вечер, садится солнце, шоссе почти пустое. Шофер включил музыкальную радиостанцию, опустил на глаза темные очки, гонит лихо, за сто километров в час. Женщина напротив слышит наш разговор, отводит глаза.

Никаких куличиков я не помню. Помню морячка. Это был штоф, фарфоровый, трофейный, о шести крючьях по рукам и ногам, на которых висели маленькие белые чарочки. В бескозырке у него была пробка, а в руках он держал бутылочку, наискось, как младенца, и из ее горлышка следовало наливать содержимое. Почему-то морячок не прижился в хозяйстве, и бабушка отдала его мне играть. Я помню, как сидела возле угольного сарая и пересыпала из чарочки в чарочку сырую землицу. Удивительно, но ни одна из них не кокнулась, морячок о шести крючьях по рукам и ногам до сих пор стоит в серванте при полном параде.

Бабушка умерла в жару, в конце августа. Она ничем не болела. Как всегда, ухаживала за грядками в огороде. Вдруг стало плохо с сердцем, приехала «скорая» и забрала ее в больницу. Тут-то она мне и позвонила — на мобильный, за тысячу километров.

Когда я вошла в калитку, застала райскую картину: по всему участку буйно цвели астры и хризантемы, поспели наливные яблоки, то был особый сорт, бабушка ими гордилась. Над городком разливался колокольный звон. В доме хозяйничали родственники, все окна, двери были нараспашку.

Она умирала десять дней, в больнице, находясь в полном рассудке. Умерла с третьего раза: дважды останавливалось сердце, она уходила, а потом опять приходила. С бабушкой все это время сидела мама. Я спрашивала:

— Ну что, что там ?

А бабушке в это время — когда она, в общем-то, была мертва — виделось, что она в городе своего детства, причем тоже в больнице, и ей плохо. («Это она там рождалась», — предположил Богдан.) И никакой черной дыры, ангелов, Господа Бога и тому подобной мифологии. Профессор Моуди был бы разочарован.