Валерий Попов: Очаровательное захолустье

— …Наш глубокоуважаемый расскажет о… — Она вопросительно уставилась на Луня.

— Да что ж тут расскажешь? — скорбно начал Лунь. — Просто — наболело… где-то вот здесь.

Потом он молчал довольно долго (сильный эффект!). Потом глухо заговорил. Суть его речи была известна — и обречена на успех. В эту лихую годину, когда народ стонет от нищеты, бесправия, чудовищной коррупции, он (Лунь) выбрал время, которого Бог ему уже не так много отвел, чтобы принять участие…

— Возглавить! — выкрикнул Сысой, но Лунь лишь горестно отмахнулся.

— Возглавлять мне что-нибудь уже поздно, — умудренно улыбнулся он. — Я просто поехал сюда, потому что надеялся в меру моих слабых уже сил как-то помочь людям в их нужде.

Одному он помог точно — Фалько.

— Но оказалось, — голос его вдруг окреп, — что здесь, под прикрытием высоких словес, творится… торжище! Совершаются сделки!

Народ зааплодировал. Он, как и всякий народ, обожал безумно, когда его чудовищные подозрения наконец оправдываются и кто-то режет наконец правду-матку. Особенно — такой вот!.. Кстати — какой?

— Да ну… — произнес мужик с нами рядом. — Он, говорят, еще в ЦК был!

— Ну и что? — горячо возразила ему его жена. — А где ж такому человеку тогда было быть? В Париже — или в ЦК!

— Поэтому, — скорбно закончил Лунь, — я покидаю… это торжище!

Отличное, кстати, слово нашел. Лунь спустился со сцены, поддержанный на ступеньках Фалько.

— Во, — загудели в зале, — тот самый с ним! Который все тоже насквозь видит!

Народ шумно расступался. Лунь шел, благодаря кивками всех тех, кто освобождал ему путь, шел, как и обещал когда-то, — пешком. Правда, судя по спутнику — недалеко.

Прием этот — «полет Луня» — знали все опытные люди: внезапно вылететь, чисто и светло, из какого-нибудь крупного дела, обдав его белоснежным своим пометом… Что может быть краше? Остается лишь гордиться тем, что есть еще у нас такие люди… пока.

— Это конец! — сказал мне Крот. Нас обтекала толпа, устремившаяся за пророком. — После такой плюхи нам уже не встать!

— Встанем! — сказал я.

Настоящих плюх не видал. Молодой ишшо.

В следующие дни мы с Кротом пытались как-то восстановить хозяйство. Потерпев полное поражение наверху, взяли пониже, снова подались в народ, пришли на разлив у моста, где нежился многоглавый змей, явно торжествуя.

— Ну что? Вмазали вам? Не любите правду-то?! — проговорила его главная, бровастая голова.

Судя по его голосу, лицу, стилю поведения, он сам был не чужд восприятию сумм «в особо крупных размерах»… но при торжестве правды ликуют все особенно если эта правда к тебе не относится.

— Ну что? За помощью пришли? — торжествовал он.

— Да хотелось бы через вас выйти хотя бы на мэра, — скромно произнес Крот.

— Ящик коньяка-то хоть будет? — пренебрежительно поинтересовался тот. Мол, на такое хоть вы способны?

Так куда ж мы денемся-то, с погубленной репутацией?

Ящик коньяка мы лично тащили с Кротом.

Ничего более безобразного, чем эта тайная встреча с мэром, я не видел давно. Мы долго поднимались в машинах по ущелью и наконец вылезли в условленном месте.

Распоряжался всем бровастый. По сигналу его бровей Ваня и его друг с хрустом полезли в кустарник, в гору, и, пошебаршив там в наступившей уже тьме, выкинули на площадку что-то тяжелое, мертвое и голое. Тело тяжело шлепнулось. Отряхивая ладони от растительного мусора, ребята, отдуваясь, слезли на дорожку.

— Вы что мне сбросили? — зашептал бровастый. — Я ж осетра заказывал! А это человек!

Я, оказавшись рядом, невольно тоже пригляделся. Человек. Голый, в одних лишь плавках, и, похоже, бездыханный.

— Так то егерь! — приглядевшись, сказал бритоголовый.

— А осетр где?

Растерянно переглянувшись, орлята снова полезли в кусты, долго там ползали в наступившей уже полной тьме, матерясь все более и более безнадежно. Ломая с треском кусты, на тропу вылетело еще одно длинное голое тело — в этот раз, похоже, осетр.

— Ну вот, — удовлетворенно произнес бровастый. Осетра стали торопливо, как бы испуганно, рубить топорами, швырять куски в котел на костре. Огромные тени метались по горам. Нарастало манящее бряканье бутылок. Крот и мэр, по фамилии Мурцовкин, как бы не замечая всей этой презренной суеты, галантно беседовали в сторонке. Несмотря на то что ночь наступила, мэр почему-то оставался в черных очках.

— Да-а… Дыр у нас много! — говорил он. — И опорно-двигательный — это наша боль. Так что… — Он развел руками, как бы принимая дорогого гостя в объятья.