Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Евгения Сергеевна встала:

— Извините, мне пора. Сын один и не знает, где я.

— У вас прекрасный сын, — сказала Надежда Петровна. — Просто умница и необычайно одарен.

— Спасибо. Но вы напрасно даете ему читать все подряд.

— Вы имеете в виду Есенина?

— И его тоже.

— Но ведь это величайший русский поэт! — воскликнула Надежда Петровна. — И никто никогда не убедит меня в обратном.

— А я и не спорю, — пожала плечами Евгения Сергеевна. — Но Андрею еще рано…

— Прекрасное не может быть рано, может быть только поздно.

— Товарищи, товарищи! — поднимаясь, сказал Уваров. — Все дискуссии, в том числе и о роли литературы в жизни, переносятся на другой день. Сейчас я вношу предложение: не отпускать дорогую нашу Евгению Сергеевну, прошу голосовать.

— Благодарю всех, — сказала она, — вечер бы замечательный. А вам, Надежда Петровна, еще раз спасибо за теплые слова об Андрее. Рада была со всеми познакомиться. Но я все-таки должна идти.

Уваров вышел проводить ее.

— Жаль, что вы покидаете нас.

— В гостях хорошо, а дома лучше, — улыбнулась она.

— Надеюсь, мы с вами еще увидимся?

— Почти наверняка, — рассмеялась она, подумав, что в Койве просто мудрено не встретиться. — Спасибо за вечер, я хоть отдохнула.

— Вы в самом деле довольны? — Уваров взял Евгению Сергеевну за руку.

— В самом, Кондратий Федорович, — ответила она и мягко высвободила руку.

— И передайте сыну, что я жду его. Я ведь серьезно хочу научить его играть в шахматы.

— Передам.

ДОМОЙ Евгения Сергеевна пришла около часу ночи. Андреи спал, но тотчас поднял голову, как только она отворила в комнату дверь.

— Ты где так долго была? — спросил он.

— Задержалась, нужно было. А ты спи, спи. — Она наклонилась, чтобы поцеловать Андрея, и он, почувствовав запах спиртного, резко отстранился.

— Ты что, сынок?

— От тебя пахнет противно, — сказал Андрей и поморщился.

— Я была на дне рождения у хорошего человека, немножко выпила. Что же тут особенного, сынок?.. Кстати, там и Надежда Петровна была, она передавала тебе привет и очень хвалила тебя…

Андрей молча смотрел на мать, и что-то странное происходило с ним: хотелось плакать от обиды, от жалости к самому себе, но в то же время было жалко и мать, жалко так, словно произошло страшное, непоправимое.

— Ты почему молчишь? — с тревогой спросила Евгения Сергеевна. — И не смотри на меня так, не смей, слышишь, так смотреть!..

Взгляд у него был холодный, застывший.

Весь долгий вечер Андрей ждал мать. Он получил «отлично» за контрольную по математике. Только он, один он во всем классе, решил дополнительную задачу «из Магницкого». Математичка сказала, что эта задачка особой трудности, что за нее не будет выставлять отметки в журнал, однако Андрею все же поставила «отлично», так что у него была причина для радости, и он ждал мать, чтобы поделиться радостью с нею. Он думал, что она задержалась на работе, придет усталая, вот он и порадует ее… А она, оказывается, была вовсе и не на работе, в гостях, ей не понадобилась и каша, которую Андрей сварил и держал завернутой в бумагу и одеяло, чтобы не остыла, и ей конечно же было сейчас все равно, какую и за что он получил отметку…

— Перестань же молчать, сынок! — повторила Евгения Сергеевна. Она сама в обиде могла молчать по нескольку дней, знала за собой эту привычку и поэтому молчание сына воспринимала особенно остро и болезненно. — Сейчас же перестань! — уже почти выкрикнула она и, схватив Андрея за плечи, трясла его, добиваясь хоть каких-то слов, лишь бы услышать его голос.

А он по-прежнему молчал. Он просто не знал, что говорить. В нем боролись обида и жалость. Он впервые, пожалуй, слышал от матери запах вина. Он не слышал этого запаха даже от отца. Зато он видел пьяными других. Совсем недавно, когда возвращался из школы, двое раненых (один был на костылях, второй — с рукой в гипсе) тащили третьего — без одной руки, с лицом, почти сплошь забинтованным, так что оставались только щелки для глаз, — который был пьян до бесчувствия и на всю улицу матерился. Это было ужасное, страшное зрелище, Андрею даже приснился потом этот раненый с забинтованным лицом.

Теперь пахло вином от матери.

— Ну, хорошо, хорошо, — опускаясь на топчан (Алексей Григорьевич соорудил все-таки топчан, который днем поднимался к стенке, как полка в вагоне), проговорила примирительно Евгения Сергеевна. — Хорошо, я никуда больше не буду ходить. Ты меня слышишь, сынок?.. Я не подумала, что это причинит тебе такую боль. Вот не подумала — и все… Кондратий Федорович пригласил, я не могла отказаться. Он ведь, как и наш папа…