Александр Проханов - Теплоход Иосиф Бродский

Все слушали голос колдуньи. Русак стоял подавленный, мучительно улыбался, заискивающе смотрел на колдунью, в чей власти было истолковать сомнамбулический стих, как предсказанье успеха или предупреждение о неминуемой гибели.

— Мой друг. — Колдунья воздела наведенные брови. — Несомненно, что грядущее в вашей жизни событие, связанное с некоторым дискомфортом и потерей достоинства, находится в полном согласии с божественной волей, как об этом гласит стих. Само это событие, скорее всего, случится ночью, но не где-нибудь дома или в укромном месте, а прилюдно, среди возбужденной толпы, быть может, на стадионе, в цирке, на ночном митинге. Здесь будет фигурировать некий зверь, скорее всего, крупный, разъяренный, источающий дух зловонья. Им может быть большая собака, или, положим, медведь, или даже тигр, если действие происходит в цирке. И при этом либо толпа, либо вы сами будете находиться в высокой стадии опьянения, подружитесь с Вакхом.

Русак криво ухмылялся, очень бледный, словно выслушал смертельный диагноз. Отправился на свое место, дергая колючие усы, будто проверял, не снится ли ему все это.

Есаул испытывал головокружение, помещенный в мироздании на тонкой оси, пронзившей его и поэта. Это было свидетельство трагического единства и сходства. Вращаясь в разные стороны, оба двигались вокруг единого центра, придавая устойчивость шаткому миру. Так вертолетные винты, раскручиваясь в противоположных направлениях, сохраняли равновесие летящей машины. Трагедия Иосифа Бродского виделась в том, что он стремился вырвать у бесконечности еще один атом тайны. Сделать его явным, дать ему имя. Назвать неназванное. Поименовать безымянное. Изречь неизреченное.

Есаул был из той же когорты безумцев. Его государственное служение, утопическая мечта, ради которой он совершал злодеяния, жертвовал собой, вовлекал в сражение и творчество соратников, — было единоборством с историей, с ее слепым дурным ходом. Стремление развернуть ее перед тем, как она сбросит Россию в пропасть.

Есаул стоял в тени гардины, наблюдая волшебное действо.

— Кто следующий? — возгласила Толстова-Кац, шевелясь в глубине белоснежного вороха восточных одежд. Сова победно взирала, словно сидела на вершине меловой горы, в которой поблескивали струйки золота. — Быть может, вы, госпожа Стеклярусова?

— Отчего бы и нет, — мадам Стеклярусова, похожая на щебечущую птичку, приблизилась к столу. Выбрала из кипы булавок ту, что была украшена драгоценной каплей аквамарина. Мило улыбалась, зная, что все любуются ее грациозными жестами, ее очаровательным молодым телом, которое она за полчаса до этого подтянула, повернув скрытый между лопаток заветный болтик. С силой вонзила булавку.

В лакированной раме, наполненной дымом, повторился крик, жалобная мольба, истошный зов о помощи. Так, должно быть, кричал худосочный царевич Алексей, воздетый на дыбу перед грозными очами отца, когда палач хлестнул по ребрам беспощадным бичом. Есаул почувствовал колющую боль, которая, как молния, проникла в ключицу, пронзила ребра, остановилась возле сердца. Слабо застонал, хватаясь за стену. Он и Иосиф Бродский трепетали, словно два жука, надетые на единую энтомологическую булавку, силились растворить надкрылья, судорожно шевелили лапками, старались дотянуться усами до стальной иглы.

— Теперь посмотрим, — возгласила Толстова-Кац, поднимая книгу и распуская страницы. Часть листов распушилась, другая была крепко сжата булавкой. Колдунья поводила пальцем, нащупала на странице колючий кончик. Стала читать:

Мадам Стеклярусова застенчиво улыбалась.

— Моя дорогая, пусть вас не смущают признаки, дающие основание полагать, что ожидающее вас потрясение произойдет на кладбище, где свищут птицы и где в могилах царит вечная тишина. Черная лента венка со словами прощания, множество поминальных цветов, — хорошенько, о какой могиле может идти речь? — Толстова-Кац была похожа на благожелательную классную даму, экзаменующую выпускницу-отличницу.