Александр Проханов - Теплоход Иосиф Бродский

— Отче, как узнать, где истинная любовь, а где мнимая? Где Ангел, а где Искуситель? Где друг, а где притворившийся враг? Отче, я путаюсь, сбиваюсь с пути!

— Верь своему «лобному оку». Когда Бог из глины слепил человека, он оживил его, коснувшись перстом Адамова лба. Там, где перст Божий коснулся Адамова лба, открылось «зрячее око». Первые люди видели этим оком добро и зло. Но потом у большинства людей это око ослепло, затянулось костью, покрылось кожей. Твой «глаз» спасает тебя от ошибок, ты им Бога зришь. Когда бесы тебя обступят и потащат в ад и неоткуда будет ждать спасенья, прибегни к практике афонских монахов. Они умели вырываться из пораженной грехами плоти. Вскинуться ввысь, как это делают акробаты. Перевернуться и влететь обратно в свое «лобное око», за которым открывается длинный коридор, ведущий в рай. Они пролетали сквозь «око» в этот коридор и спасались душой, оставляя бесам пустую плоть…

Старец умолк, утратив остаток сил. Борода опала, он почти перестал дышать. Черная схима с фосфорно-белым крестом стала тяжелой и плоской, как каменное надгробье. Но глаза, окруженные костяными обо-дами, продолжали сиять, и в них, в полумраке, проступила чистейшая синева.

— Давай помолимся, сын мой!.. Помолимся единой молитвой Государю Императору, чтобы он не оставил Россию своей любовью. Созвал к своему трону всех святомучеников и молитвенников, и они распростерли над Россией полог любви. Я же сегодня умру и еще до рассвета увижу моего Государя…

Есаул стоял на коленях у изголовья старца. Тяжелая длань схимника лежала у него на темени. Две свечи слабо освещали ложе с черным покровом и белой Голгофой. Одиноко светила багровая лампада перед образом царя в эполетах. Сухо серебрилась доска с метинами от пуль. Оба молча молились.

Вначале Есаул не чувствовал ничего, кроме тяжелой руки старика. Затем из холодной ладони пролился едва ощутимый ручеек тепла. Стал просачиваться в тело, омывал грудь, проникал в дыхание, освещал изнутри таинственный сумеречный мир мыслей и чувств. Эти мысли и чувства утрачивали свою хаотичность, успокаивались, как укрощенные вихри. Светлели, приходили в гармонию. И от этого — сладость, умиление, благодарность духовному отцу и его небесному покровителю Государю Императору, и Отцу Небесному, сидящему среди звезд и радуг на алмазном троне, озаряющем мирозданье несказанной любовью.

Есаул чувствовал, как его коснулась любовь, — так весной касается лица ветка цветущей яблони. В сердце не было отмщения. Тяготивший его «план» отступил и растаял, как кристаллик снега на горячих губах. Любовь прибывала — то молились о спасении России все новые и новые заступники, от древних святых Бориса и Глеба до последнего, Евгения Родионова, сложившего голову на чеченской войне. Слезы текли из глаз Есаула. Он что-то шептал, любил всех, и живых и мертвых, ненаглядную, сберегаемую любовью Россию.

Увидел, как на сухой доске из черных скважин показались два зеленых побега. Стали расти, увеличивались. На них распускались свежие листья, завязывались бутоны.

В серебряном подсвечнике вдруг разом зажглись все свечи. В келье стало светло. Запылали повешенные перед образами лампады, и келья чудесно озарилась. Бутоны один за другим раскрылись — распустились две дивные алые розы. Благоухали, источали ароматы неземного сада. Из одного цветка в руку старца капнула кровь. Алая капля дрожала на худой стариковской ладони. Из красной капли вылетел соловей. Крохотными ножками пробежал по схиме, перескочил на плечо старца и дивно запел.

Есаул плакал от счастья, слушая соловья.

Между тем в монастыре разворачивалось действо. Процессия монахов с чернобородым игуменом смешалась с пассажирами теплохода, обходила монастырские храмы, огибала часовни, двигалась вдоль источников и святых колодцев. Двери в церкви были наглухо заперты. В окнах монашеских келий не теплились лампады и свечи. Стены соборов, столпы колокольни слабо светились. Золото куполов и крестов отливало в небесах черным блеском. Булыжная дорога, ведущая через монастырь, ремонтировалась, и булыжники были сложены грудой, напоминавшей пирамиду отсеченных голов. Игумен с черной ассирийской бородой держал перед грудью потир, накрытый серебряным покровом, величественно, важно вышагивал. За ним следовал Словозайцев, в черном облачении, в капюшоне. Держал в руках высокий шест с хоругвью. Но вместо святого образа на ней был начертан зверь — по виду козел с четырьмя рогами, на перепончатых лапах, с птичьим хвостом и ветвистым деревом, выраставшем из козлиной спины. Следом шагал Добровольский, в том же островерхом облачении, похожий на капуцина. Держал высокое древко с флагом, на котором были полумесяц, солнце, летящая комета, ползущая змея, жалящая орла. Флаг был усеян каббалистическими знаками, вместо навершия болтался бычий сухой пузырь, в котором гремели горошины. Монахи в процессии несли закопченные фонари. Другие поддерживали бамбуковые палки, на которых высоко волновался зубчатый длиннохвостый дракон. Гости все были в черных покрывалах и капюшонах, скрывавших лица. Над процессией уныло и мерно бил колокол.