Александр Проханов - Теплоход Иосиф Бродский

Губернатор Русак вел на поводке сына, демонстрируя его гостям и особенно Куприянову. Тот милостиво рассматривал лицо молодого человека, выглядывающее из-под забрала.

Настойка календулы, насыщенная пеплом сгоревшего волоска, достигла мозга собаки. Хромосомы Русака, те, что содержались в вакцине, и те, что жили собачьей жизнью в теле сына, встретились в уродливой комбинации, порождающей «генетический взрыв». Вся накопившаяся в собаке ненависть — избиения плетью, пытки электрическим током, принуждения к сожительству, чтение вслух воспоминаний Валерии Новодворской, — все это полыхнуло в башке животного кровавым затмением. Лицо отца превратилось в мертвенную луну, на которую голодными ночами выли далекие предки. Эту кровавую луну, источник вечных страданий, круглую, как колесо бессмысленных воплощений, следовало разорвать на куски. Собака напрягла мускулистое тело, силясь раздвинуть сталь доспехов. Оттолкнулась от подиума четырьмя ногами и сияя в лучах прожектора синей сталью, ринулась на мучителя. Ее блестящие клыки впились в кадык Русака. Собака повисла. Кусок пищевода с кожей стал медленно выпадать из глотки под тяжестью песьего тела. В горле Русака зияла жуткая смердящая рана, хлестала кровь. Он зажимал дыру, падая на подиум. Все визжали, разбегались, сметая оранжевого монаха с бритой головой, роняя бокалы и рюмки, — предметы вакхических возлияний. С высоты, из голубой негасимой зари, звучали вещие стихи Иосифа Бродского, предвещавшие конец Русака от клыков отцеубийцы:

Есаул торжествующее встал. Удаляясь, наступил каблуком на дымящую благовонную палочку. Матросы подхватили бездыханного Русака, отнесли в морозильный отсек. Уложили в гроб, рядом с покойницей Толстовой-Кац. Накрыли гроб красного дерева американским флагом, свернув его так, как научил их посол США Киршбоу. Аккуратно поправили складки.

Глубокой ночью, пылая, словно золотой ковчег, теплоход причалил к острову. Озарил прожекторами дощатую, полную народа пристань, каменный, вымощенный булыжниками путь, ведущий к монастырским воротам. Высокая стена, башни, купола, колокольни — старинная обитель была окружена ночными деревьями, непроглядной чащей с тонким проблеском скрытого в кронах- креста. Пассажиры, разбуженные колоколом, вышли на палубы, дивясь на сказочный монастырь. Изумленно вглядывались в причал со встречавшими монахами — черные мантии, клобуки, фонари в руках, красный уголек кадила, и над всем — радостное уханье незримого колокола, извещавшего о прибытии желанных гостей.

Все поспешили на пристань. Дамы кутались в шали, спасаясь от ночного озерного ветра. Мужчины взирали на древнюю красоту куполов и шатров, кланялись встречавшим монахам, сыпали деньги в шапки калек и нищих. Предвкушали новые, ожидавшие их впечатления.

Есаул, не сомкнувший глаз, нетерпеливо смотрел на обитель. За стенами, удаленный от богомольцев и многолюдных служб, в тихой келье доживал свой век святой старец, схимник Евлампий, духовник Есаула.

Мимо торопилась сойти на берег мадам Стеклярусова, жеманно, на ходу, подкрашивая губки. Ее красавица дочь Луиза Кипчак уже с палубы строила глазки монахам, приподымала юбку, открывая стройную ножку. Добровольский, ступив на пристань, оказался в объятиях могучего игумена, чья кольчатая смоляная борода делала его похожим на Навуходоносора. Куприянов отвечал на поклоны монахов, которые клонились ему, словно перед ними был сам Патриарх. Посол Киршбоу, большой знаток русской старины, старался вдохнуть сладкий дым лампады, опускал стодолларовую бумажку в ладонь увечного. Словозайцев наивно и радостно улыбался богомольцам — наклонился и что-то ласково сказал молодой изможденной женщине с большим животом, который она заслоняла измученными руками, страшась за свое нерожденное чадо. Лысинка Жванецкого как всегда хихикала, слушая русский колокол. Шляпа Боярского выискивала среди паломников молодые женские лица. Усы Михалкова подошли под благословение к батюшке и картинно, истово целовали протянутый крест.

Среди сходящих на берег пассажиров Есаул увидел маленькую девочку, ту, что упросилась на теплоход с фольклорного праздника, когда крепостные крестьяне арт-критика Федора Ромера водили хоровод вокруг последней русской ракеты. Девочка среди ночных огней казалась хрупкой и нежной. На тонкой шее краснели стеклянные бусы. Голубой сарафанчик пузырился от озерного ветра. Лыковые лапоточки трогательно переступали по палубе.