Лиза Уэлш: Тамерлан должен умереть

Уолсингем сидел во главе стола, я – по правую от него руку, словно какой-нибудь вассал в былые времена. Блюда сменяли друг друга, но я заметил, что Уолсингем ел немного, а пил больше, чем было в его привычке. Я, как и подобает, не отставал от него ни на круг, так что, когда слуги убрали посуду и оставили нас наедине, мы оба были пьяны и счастливы обществом друг друга. За окном стемнело, в приглушенном огне свечей дым из наших трубок опутывал комнату, словно компания привидений, явившихся на торжество.

Бывает так, что течение вечера вдруг совершает поворот. Все, кроме нас, уже спали, когда настрой изменился. В ответ на какой-то жест Уолсингем положил руку мне на плечо, пожимая его с дружеской нежностью, но задержал ее на один или два вдоха долее, чем позволяли приличия. Я замешкался, уловив его острый запах, услышав неровное дыхание и забыв обо всем остальном. Но тот, кто умеет читать знаки, должен уметь и отвечать на них. Слегка протрезвев, я обнял его и легчайшим прикосновением к его руке дал понять, что готов. Уолсингем наклонился ко мне и прошептал мои же строки:

и я уже знал, как все произойдет. Пришло время ему воспользоваться правом сеньора.

Мой торс обхватили мощные ноги. Широкоплечий, со вздутыми на поднявшемся члене венами, Уолсингем был подобен вздыбленному кентавру. Этот образ не оставлял меня, пока он имел меня в рот. Вдыхая запахи моря и пота, сдаваясь натиску моей же поэзии, я представлял белую лошадь, бегущую по мокрому песку. Пенис покровителя муз пустился в галоп. Спинка кровати, к которой была прижата моя голова, дребезжала под резкими толчками. Наконец, он излился с рыком, туго вдавив мне в рот свой пульсирующий орган. Уолсингем не унялся, пока губы, подарившие ему столько великолепных стихов, не вобрали все его семя без остатка.

Затем я разглядывал полог кровати, надеясь, что дружелюбие моего покровителя не улетучилось. Он слез с меня, затем нагнулся, взъерошил мне волосы и завершил строфу, сделав меня ее героем:

Я улыбнулся, думая об этом, хотя воспоминание было немногим приятнее удара кулаком в живот.

Я спросил посланника, знает ли он о причинах моего ареста, но тот в ответ лишь пожал плечами. Сумерки сгущались. Последняя птица завершила свою песню, оставив лес бродягам и разбойникам. Моя рука лежала на рукояти короткого меча; мой ум, гудящий, как игорный дом в полночь, перебирал возможные варианты предательства. Что бы ни ожидало меня впереди, я приближался к Лондону.

Лондон поднялся перед нами задолго до того, как мы достигли его ворот, хитросплетением красных крыш, заостренных шпилей и дымящихся каминных труб. Он был залит солнцем, полон утренней свежести. Сердца деревенских простаков и крестьянских простушек, что спешат сюда в поисках мощенных золотом улиц, верно, должны трепетать при таком зрелище. Им невдомек, какая клоака ждет их. Над Хайгейтским холмом степенно вращались крылья ветряных мельниц – хотя мы не ощутили и малейшего дуновения ветерка.

Мы въехали в город под звон церковных колоколов. Лондон встретил меня таким же, каким я, отправляясь к Уолсингему, оставил его три долгие недели назад, когда страх Чумы закрыл театры. Мы спускались к реке в тени высоких деревянных домов по обе стороны улицы. Здесь богачи и бедняки живут на головах друг у друга. Рыночные торговцы уже расставляли лотки, плечистые молочницы, чью прелесть сильно преувеличивают народные песенки, гремели внизу крынками – торопились распродать свое добро, пока не скиснет. Шарлатан расписывал недужным достоинства новой панацеи, а торговка рыбой, сама не больше селедки, выкрикивала: «Четыре макрели всего за шесть пенсов!» Древний старик в рваном костюме шута, лаская унылую мартышку со сморщенным личиком Вельзевула, зазывал на сногсшибательное представление. Деревенская красотка нараспев хвалила свои апельсины и лимоны – мягкие и в серых пятнах, но я купил бы пару за один только аромат. Там и здесь ремесленники с грохотом начинали свой день; кареты, коляски и телеги не могли разъехаться на узких мостовых, и без того запруженных толпой. Деловитая уличная суета, шум голосов, колокольный звон, громыханье колотушек, запахи людей и скота – Лондон вторгался в мои чувства. Месяц за городом обострил их – здесь было слишком много энергии, слишком мало места. Внезапно я понял, что близок час, когда этот город просто-напросто взлетит на воздух.