Карел Чапек - Война с саламандрами. Мать. Рассказы. Юморески

Полная тьма. Пауза.

Мать (отпирает дверь). Что тебе, Тони?

Тони.Ты сидишь в темноте?

Мать.Зажги.

Тони (поворачивает выключатель возле двери, зажигается люстра; в комнате никого нет, но на столе остались разложенные штабные карты). Мама, ты с кем разговаривала?

Мать.Ни с кем, сыночек.

Тони.Но я слышал голоса…

Мать.Это только… оно… (Включает радио.)

Тони.А зачем у тебя здесь эти карты?

Мужской голос по радио.Алло, алло! Ставка главного командования сообщает: «Во время утреннего налета неприятельскими бомбами разрушен до основания город Вильямедия. Число жертв среди гражданского населения превышает восемьсот человек, большей частью женщин и детей. Славный древний город, полный драгоценных памятников нашей старины, превращен в пепел».

Тони.Ты слышишь, мама?

Мужской голос по радио.«Одна бомба попала в больницу. Убиты шестьдесят больных. Город охвачен пламенем».

Тони.Мамочка, я прошу тебя…

Женский голос по радио.Слушайте, слушайте, слушайте! Мы взываем ко всему миру! Слушайте, люди! Сегодня утром воздушному нападению подверглась деревня Борга. Неприятельские летчики сбросили бомбы на сельскую школу. Выбежавших из школы и пытавшихся спастись детей они обстреляли из пулеметов. Восемьдесят детей ранено. Девятнадцать убито. Тридцать восемь попавшими в школу бомбами разорваны в клочья.

Мать.Что ты говоришь? Детей? Кто же убивает детей?

Тони (ищет на карте). Где это… где?

Мать (стоит, словно окаменелая). Дети! Маленькие шалунишки! Дети!

Тишина.

(Срывает со стены винтовку и величественным жестом обеими руками протягивает ее Тони.) Иди!..

Занавес.

Перевод Е. Аникст

Солнце, с самого раннего утра припекавшее желтую стену противоположных дворов, медленно передвинулось в напряженной тишине. Стены напротив очутились в тени, и показалось, что стало чуть прохладнее. Сейчас узкая солнечная полоска, зацепившись за оконную раму, начнет шириться и, как только попадет в комнату, муж рядом в спальне проснется, громко зевнет и, как всегда по воскресеньям, войдет сюда. Мария, передернув плечами от тоски и отвращения, опустила шитье на колени.

Невидящим взглядом она уставилась в окно. Каштан во дворе еще недавно цвел, а теперь на нем остался только обглоданный околоцветник. Почему даже ни в чем не повинное дерево становится противным? Беспокойная, растущая, непосильная тяжесть теснит грудь Марии… Если бы она захотела рассказать о себе, то, наверное, все это показалось бы ей воспоминанием; однако ни мужу, ни тому, другому, она никогда о себе не рассказывала. Да и какие там воспоминания! Скорее — прошлое как бы смоталось в тяжелый клубок, ухватишь кончик — и начнет разматываться событие за событием: и то, что она с радостью воскресила бы в утешение себе, и то, что хотела бы навеки позабыть. Ни о чем Мария не думает, ни о чем не хочет думать, но многое могла бы вспомнить. Прошлое все тут, так близко, что страшно задумываться, — того и гляди, коснешься его.

Полоска солнечного света протянулась за оконную раму.

Мучило бессильное сознание, что все об этом знают, что каждому известны даже подробности ее супружеской неверности. Ах, вначале она сердилась, когда столько людей давали ей понять, что знают… одни грубо, иные с бесстыдной прямотой, третьи попреками, а остальные… да, каждый считал себя вправе сказать ей какую-нибудь гадость. Одна соседка, встречая ее, громко говорит о распутницах, другая качает головой, — дескать, почему же молодому человеку не воспользоваться тем, что ему предлагают от чистого сердца, третья неустанно намекает о муже, четвертая не отвечает на приветствие, а иная преисполнена показным сочувствием и то и дело прибегает взять что-нибудь взаймы. Ах, боже милостивый, неужели она должна все сносить?

Да, вначале Мария пыталась сопротивляться, но трудно сопротивляться угрызениям своей нечистой совести. А потом безутешно плакала от ярости и обиды. Она даже не могла пожаловаться возлюбленному, ибо, покоренная тихой, тяжелой и властной любовью этого страстного, нескладного человека, просто не знала, что ему говорить. В конце концов Мария сделала вид, что не понимает намеков, как будто речь шла не о ней. Человеку постепенно все становится привычным, однако от этого «все» не очистится, не изменится, не переделается.